Глава первая.
Умственное состояние русского народа в эпоху появления раскола.
Стр. 5
История каждого народа знает эпохи более или менее крутого перелома умственной жизни нации, более или менее резкого разрыва ее со старыми преданиями и традициями. В жизни русского народа одной из наиболее замечательных эпох такого рода была вторая половина 17-го века, начавшая собою новый период в истории умственного развития страны и надолго разъединившая жизнь общества и народной массы. Посвящая настоящий очерк жизни одного из главнейших деятелей названной эпохи, мы позволим себе, однако, начать свое изложение издалека - с тех событий, которые подготовили умственный кризис, пережитый Россией в 17-м столетии.
К концу 15 века исчезла независимость отдельных северо-русских
земель и княжеств, и на месте ряда самостоятельных политических единиц
сложилось единое Московское государство. Это обращение Москвы из удельного
княжества в национальное великорусское государство должно было задать
немалую работу народной мысли, побуждая ее вдуматься в новые факты и сделать
из них соответствующие выводы. Последние и не замедлили появиться, приняв
притом такое направление, какое указывалось самыми условиями, сопровождавшими
возвышение Москвы и содействовавшими ему. То национальное знамя, которое
поднято было Москвою и освящало собирательную политику московских князей,
Стр. 6.
превращая ее из династической в народную, очутилось в руках этих князей,
благодаря борьбе их с татарами. Но еще раньше, чем эта борьба приняла
благоприятный для русского народа характер, она отразилась в его жизни
многочисленными последствиями. Татарское нашествие обрушилось на Русь
в тот момент, когда умственная деятельность народа только что начинала
принимать более широкие размеры, и вновь сузило круг этой деятельности,
ограничив ее одним церковным просвещением. В свою очередь стремление освободиться
от чужеземного и вместе иноверческого ига повышало религиозное сознание
и придавало ему характер исключительности в то самое время, когда, благодаря
невольному отчуждению от всех других наций и направлению всех усилий народа
на политическую организацию с целью возвратить себе самостоятельность,
слабело и падало просвещение. В 15-м веке слышатся постоянные жалобы на
падение и того скудного образования, какое имелось на Руси. Церковные
иерархи все чаще заявляли, что им приходится ставить в священники людей,
"которые едва грамоте умеют", плохо читают священные книги,
а писать и совсем не могут. Там, где среди класса, наиболее образованного
уже по одному своему положению, была слабо развита простая грамотность,
не могло, конечно, быть и речи о существовании сколько-нибудь серьезного
образования. Наряду с этим национально-религиозная исключительность принимала
с течением времени все более широкие размеры. Внушения нетерпимости, издавна
шедшие из Византии, не распространявшие в до-татарский период своего влияния
за пределы духовенства, теперь приобрели широкую популярность в массах.
Находясь под владычеством татар и относясь к ним с понятным враждебным
чувством, русский народ привык противополагать им себя не только в племенном,
но и в религиозном отношении, привык отличать себя, как православных христиан,
от "поганых", "басурманов", и понимать себя, как защитника
христианства от этих басурманов, видя в борьбе с ними в некотором роде
свое призвание
Стр. 7.
В конце 15-го века самый тяжелый акт борьбы с татарами был закончен: вновь
создавшееся государство московское сломило их владычество над Русью, но
то чувство, с каким велась эта борьба раньше, осталось и продолжало влиять
на выработку народного мировоззрения. Мало того, - оно распространилось
теперь еще и в другую сторону. Нарушенная связь с Западом не могла быть
восстановлена тотчас по уничтожению татарского ига: между Западом и московской
Русью стояло литовско-польское государство, также враждебное ей и покушавшееся
на ее самостоятельность. На борьбу с этим государством, хотя и христианским,
но все же иноверческим, московские люди перенесли те взгляды на себя и
своих противников, какие они выработали в борьбе с язычниками, позднее
мусульманами. Польские и литовские католики также получают в устах москвичей
название "поганых", "латинство" под влиянием естественного
раздражения в борьбе и византийских увещаний представляется не менее грозным
врагом православия, чем и магометанство. Самое общение с католиками начинает
считаться грехом и в кормчих появляются под видом "заповеди св. апостолов
и св. отцов" правила, подобные следующим: "аще в судне будет
латина ела, то, измывши, молитва сотворити и у латинской церкви не стояти".
Поставленное ходом исторических событий среди враждебных иноплеменных
и иноверных соседей, московское государство воспитало таким образом в
себе взгляд, отожествлявший его национальность с религией и ставивший
последнюю как бы конечной его целью. Христианство отделяло Москву от татар,
православное исповедание отличало ее от западных христиан, и в том и в
другом случае, народ представлялся самому себе обладателем высшей религиозной
истины и растил в своей среде национально-религиозную нетерпимость. Политические
успехи московского княжества в борьбе с соседями прибавили к этой нетерпимости
еще новый оттенок. Под влиянием этих успехов московские люди начали считать
себя выше всех других людей, свое государство
Стр. 8.
лучше всех остальных. Согласно их воззрениям, все иные, неправоверные
страны лишены были благодати, почившей на Москве, и потому не могли равняться
с нею. Иностранцев, знакомившихся с русским бытом в 16 веке, особенно
поражала эта черта заносчивого московского высокомерия и распространенный
в Москве взгляд на чужие земли, как на вместилище неправоверия, ереси
и соблазна. Такой взгляд достиг своего апогея, когда в район его были
включены не только страны католические и мусульманские, но и православные,
и прежде всего та самая страна, которая в течении веков была единственною
учительницею и наставницею Руси в деле веры, - Византия. В то самое время,
когда Москва получила перевес над своими врагами и начала возвышаться
быстрее, связывая с этим возвышением мысль о защите православия, Византия
все более и более слабела под натиском турецкого могущества и делала последние,
тщетные попытки сохранить свою самостоятельность. Стремясь к этой цели,
византийское правительство искало себе помощи у западных народов и, думая
сделать такую помощь более вероятной и действительной, решилось на соединение
церквей, результатом чего была известная Флорентийская уния. В подчиненной
Константинополю в церковном отношении Москве взглянули на эту унию, как
на измену православию, и такой измене готовы были приписать самое взятие
Царь-града турками и падение греческой империи. Москва, успевшая воспитать
в себе ожесточенную вражду к латинству, счастливая в своих политических
предприятиях, оказалась непримиримее своей руководительницы в делах религии
и высказала явное неповиновение греческой метрополии. Русский князь не
принял унии, привезенной в Москву митрополитом Исидором; последний за
присоединение к ней был свергнут и заточен, а на его место был избран
русскими иерархами новый митрополит без ссылки с Константинополем. Это
событие окончательно укрепило среди москвичей убеждение, что православие
в чистом свое виде сохранилось только на Руси, которая и должна теперь
Стр. 9.
исключительно на себя принять его защиту и охрану. Такое противопоставление
московской Руси другим православным странам наполняло отрадой и гордостью
сердца московских патриотов. "Сия убо вся благочестивая царствия,
- писал один из них, греческое и сербское, басанское и арбаназское, грех
ради наших Божиим попущением безбожнии турци поплениша и в запустение
положиша и покориша под свою власть. Наша же Русiйская земля Божиею милостию
и молитвами пречистыя Богородицы и всех святых чудотворцев растет, и младеет,
и возвышается. Ей же, Христе милостивый, даждь расти, и младети, и расширяться
и до скончания века". Все православные страны потеряли свою независимость,
потеряли потому, что не сумели сохранить самого православия, одна Москва
не только не пала, но еще все усиливается. Естественно было появиться
мысли, что в этом виной большее правоверие Москвы сравнительно с другими,
и такая мысль, действительно, не замедлила зародиться. Другой писатель-патриот,
рассказывая о Флорентийском соборе, влагает уже в уста императора Iоанна
такие лестные для Москвы слова: "яко восточнии земли суть большее
православие и высшее христианство - Белая Русь". Постепенно развиваясь,
мысль об утрате греками чистоты веры и первенства в православном мире
и о замене в этом отношении Византии Москвою нашла себе, наконец, полное
выражение в сказании о трех Римах. Два было Рима, утверждал псковский
старец Филовей: первый был велик и славен, но увлекся в папскую ересь
и пал, его значение и слава вместе с правой верой перешли на второй Рим
- Византию. И эта последняя после долгого времени тоже свернула с пути
истины, изменила православию, приняла латинскую ересь и в наказание за
это предана агарянам; на месте соборной церкви града Константина воцарилась
мерзость запустения, а православная вера "испроказилась Махметовой
прелестью от безбожных турок". Прежнее значение этих двух Римов перешло
на третий - Москву, где процвело благочестие и возсияла благодать, где
вера сохранилась чистой и
Стр. 10.
невредимой. Уже не храм св. Софии в Царьграде, а Успенский собор в Москве
является центром православного мира. Политические успехи Москвы ставились
таким образом русскими книжниками в тесную связь с сохранившимся в ней
правоверием и даже исключительно объяснялись последним. Вместе с тем оно
сообщало московскому государству новое значение главы православия. Единственное
уцелевшее из православных государств в силу этого взгляда ставилось выше
всех остальных, облекалось авторитетом наибольшей религиозной высоты,
перед которой должны были преклониться другие народы. В московских литературных
произведениях появляются даже предсказания, что все христианские царства
сойдутся в одно царство русское "православия ради", и, как бы
в виде предвестников этого, возникают одна за другой легенды о чудесном
переходе христианских святынь из неправоверных Рима и Византии в московское
государство. На этой стадии своего развития национальное самомнение доходило
уже до степени своеобразного мессианства. Русский народ представлялся
самому себе избранным сосудом Божиим, на котором почиет благодать свыше,
недоступная никому другому иначе, как через его посредство. Он, и один
только он, хранил в себе великую истину, способную разрушать и создавать
царства, губить и воздвигать народы, все остальные племена земного шара
уклонились в большей или меньшей степени от правого пути и, желая вновь
вступить на него, должны были искать указаний и помощи в правоверной и
благочестивой Москве, сохранившей в своих стенах незатемненными свет истинного
учения, а наибольшая вероятность спасения предоставлялась этим народностям
в том случае, если бы они, покинув свои ереси и заблуждения, "православия
ради" признали над собой власть московского царя. Русские же люди,
что бы не испестрить и своей веры иноземными ересями, должны были избегать
всякого общения с чужеземцами. Полное и абсолютное превосходство естественно
предполагало замыкание в
Стр. 11.
собственной среде и отстранение от всех других народностей. Тем временем
русское "правоверие" получило, действительно, особый вид, отличавший
его от иных православных церквей. Было вполне естественным явлением, что
на первых порах существования христианства в России из всех его сторон
получили преобладание практическая нравственность и обрядовая форма, но,
когда и с течением времени не развилось более серьезное образование, которое
дало бы возможность и большей глубины и сознательности религиозного мышления,
тогда форма окончательно получила перевес над содержанием. Более доступная
грубому уму, она сосредоточила в себе все его внимание, отвлекая его от
иных, более серьезных вопросов. Уже под 1476 годом можно прочесть в 4-ой
новгородской летописи такую запись "той же зимы некоторые философе
начаша пети: О Господи помилуй", а друзеи: "Господи помилуй".
Если это разногласие, эти споры "философов" заносились в летопись,
как важное событие, то легко себе представить, каким убожеством отличалась
русская религиозная мысль того времени. Между тем с развитием обрядности,
не дававшей места живому пониманию религии, соединилось невежество, не
позволявшее сохранить в неизменности даже внешнюю ее форму. Начались споры
о том, два или три раза петь аллилуия, двумя или тремя пальцами креститься
и т.п., и в подобных прениях не раз "не могли доспеть" отцы
нарочно для их разрешения созванных соборов. С той поры, однако, как русская
земля была признана единственной обладательницей чистой веры, нашелся
и критерий для разрешения подобных споров. Там, где русский обряд разногласил
с греческим, правильным признавался первый, и таким путем не мало искаженных
обрядов и случайных ошибок переписчиков священных книг было введено в
практику русской церкви. Отсутствие серьезной, вооруженной знанием и критикой
мысли, в сфере религиозных отношений повело еще и к другому последствию.
Нравственные требования, какие ставила церковь
Стр. 12.
своим членам, равным образом выродились в сухую и мертвенную обрядовую
форму и опирались гораздо более на внешнее принуждение, чем на сознательное
и свободное самоопределение личности. Соответственно этому определялось
и их применение в житейской практике: для одних они потеряли всякое серьезное
значение, оставаясь одною внешнею сдержкой, мало препятствовавшей на деле
разгулу страстей, других буквальное следование форме увлекало в мрачный
и односторонний монашеский аскетизм. Чем гуще становился с течением времени
окутывавший московскую Русь мрак невежества, тем удушливее делалась атмосфера
умственной жизни народа, тем менее находило себе оправдания на практике
гордое самовосхваление московских книжников. Эти явления не ускользнули
от наблюдения живших в то время в Москве иностранцев, которые в своих
сочинениях о московском государстве оставили нам печальную картину необразованного
народа. Но не так смотрели на дело сами московские люди. Тот, полный оптимизма,
взгляд, какой выработался у них на окружающую их действительность, те
мессианистические воззрения, какие они связывали с настоящим и будущим
своей страны, в дальнейшем своем развитии неизбежно приводили их к полному
квиэтизму. Москве незачем было заботиться о движении вперед, о развитии
каких-либо новых начал, когда и старые не только спасали ее, но еще доставляли
ей выгодное и лестное положение третьего Рима, идеального центра вселенной.
Ей предстояло только сохранить в целости известную форму религии, в народном
представлении неразрывно связанную уже с самою национальностью, и этого
было достаточно для решения вопроса о настоящей и будущей жизни народа.
Самая связь религии с народностью, благодаря своей продолжительности и
исключительности, сделалась обоюдной; слова "русский" и "православный"
стали синонимами и, если, с одной стороны, в составе национально-русского
элемента воспринято было понятие православия, то с другой - все
Стр. 13.
народные обычаи, понятия и нравы, хотя бы они совсем и не входили в религиозную
область, крестились тем же именем православия, раз только они не стояли
в резком и осязательном противоречии с учением церкви. При таком проникновении
всей народной жизни религиозным элементом, соединявшимся еще с представлением
о последнем, как о "большем православии и "высшем христианстве",
само собою, не представлялось никакой надобности в усвоении иного образования.
Напротив, это последнее, на какой бы ступени развития оно ни стояло, оказывалось
жалким и не заслуживающим внимания по сравнению с той истиной, какая уже
находилась в обладании народа. "Братия, не высокоумствуйте, но во
смирении пребывайте, по сему же и прочая разумевайте!" - писали в
эту эпоху в поучениях и переписывали в школьных прописях. - "Аще
кто ти речет: веси ли всю философию, и ты ему рцы: еллинских борзостей
не текох, риторских астрономов не читах, ни с мудрыми философами не бывах,
философию ниже очима видех: учуся книгам благодатнаго закона, аще бы мощно
моя грешная душа очистити от грех". Московские люди смутно уже знали,
что есть и другая наука, что эта иная наука, отнимавшая у них их привилегированное
положение, зародившаяся в полных ереси чужих странах, возбуждала в них
только недоверие и вражду, казалась противоречащей не только тому значению,
какое присвоила себе Москва во имя хранившегося в ней православного христианского
учения, но и самому этому учению. Московские книжники не задумывались
поэтому отворачиваться от этой неправоверной науки и даже предавать ее
проклятию. В одном из древних поучений можно прочесть по ее адресу такие
фразы: "богомерзостен перед Богом всяк любяй геометрию, а се душевнии
греси: учитися астрологии и еллинским книгам... проклинаю мудрость тех,
иже зрят на круг небесный; своему разуму верующий удобь впадает в прелести
различныя; люби простыню (простоту) паче мудрости; величайшаго себе
Стр. 14.
не изыскуй и глубочайшаго себе не испытуй, а елико ти предано от Бога
готовое учение, то содержи". Усвоение всяких светских знаний, выходивших
из тесных рамок обыденного житейского опыта и касавшихся сколько-нибудь
более серьезных вопросов, представлялось с этой точки зрения безумным
грехом. Жизнь одного народа со всеми ее уклонениями противополагалась
жизни всего человечества, как нечто образцовое, и все научные приобретения,
все завоевания культуры, должны были померкнуть перед "готовым учением",
данным одной народности, незнакомой с "эллинскими борзостями".
Этот счастливый народ должен был только ревниво беречь свое, полученное
от предков сокровище, как огня чуждаясь общения с иноземцами. Пари этом
обязанность наблюдения за сохранением данного строя жизни лежала на иерархии,
не только духовной, но и светской, которая, входя сама в состав порядка,
освященного религией, должна была на охрану последней прежде всего обращать
свою власть. Умственная самодеятельность всего народа сводилась к нулю.
Всякое изменение, всякое, самое незначительное, отступление от установившихся
порядков было тяжким грехом и вместе преступлением, так как оно колебало
краеугольный камень всей системы - веру в исключительное правоверие Москвы.
Но такое отречение от умственной деятельности, от дальнейшего свободного
развития, от общения с иноземцами еще поддерживало, развивало и укрепляло
те заблуждения и ошибки, которые уже вкрались в умственную и, в частности,
религиозную жизнь народа. Проявления невежества и суеверия в этой жизни
по временам останавливали на себе внимание отдельных, более просвещенных
и мыслящих людей московского общества и порою вызывали даже у некоторых
церковных иерархов стремление исправить зло, но такое исправление было
при данных условиях очень трудно и благие пожелания оставались неисполненными..
В своей среде для этого не хватало для этого необходимых сил в виде образованных
людей, а на тех людей, даже православного Востока, которые
Стр. 15.
могли бы взяться за такое дело, в Москве готовы были смотреть, как на
еретиков, в то самое время, как национальное самомнение в связи с уважением
к обрядности заставляло видеть неприкосновенную святыню в каждой букве
священной книги, в каждой подробности родного обряда. Характерна в этом
смысле история Максима Грека. Ученый афонский монах. Он приехал в Москву
для разбора великокняжеской библиотеки и здесь ему поручили просмотр и
исправление церковных книг, испорченных невежественными переписчиками.
Его исправления вызвали, однако, сильные жалобы: "велiю, о человече,
- говорили ему московские люди - досаду тем делом прилагаеши в земле нашей
чудотворцем: они бо сицевыми книгами благоугодиша Богови". Максим
подвергся обвинению в ереси и был заточен в монастырь. Один из помогавших
ему писцов рассказывал впоследствии, что великий ужас и трепет объяли
его, когда Максим велел ему вычеркнуть несколько строк в исправленной
книге. Великий ужас и трепет охватывали и большую часть московского общества
всякий раз, как оно видело покушение изменить что-либо в родной "святой
старине". При таком положении усилия отдельных иерархов церкви не
приводили ни к какому результату и, оканчиваясь постоянным поражением,
все более ослабевали. В текст богослужебных книг широкой струей вливались
различные ошибки, а люди пытавшиеся противодействовать этому, платились
за свои попытки годами жестокого заключения, как это было с архимандритом
Троицкой лавры Дионисием. Под знаменем исключительного русского правоверия
освящались все частные заблуждения, приобретая характер национального
отличия и религиозного правоверия. Восставать против них значило идти
против народности и религии и немудрено, что такие восстания влекли за
собой тяжкую кару, как нарушение извечных порядков, освященных всем авторитетом
народного предания. Так узко-националистический принцип мессианизма в
конечном своем развитии поглотил все соединившиеся
Стр. 16.
с ним элементы, по отношению к которым он первоначально играл лишь служебную
роль, и, приобретя себе первенствующее значение, вместе с тем неизбежно
исключал всякое сознательное и живое стремление вперед. Проповедуя безусловное
поклонение старине, он вел к полному застою умственной жизни народа и
заграждал ему все пути дальнейшего развития. Конечным словом, последним
результатом этой долго слагавшейся системы была полная остановка умственного
роста народа, замерзание его на однажды выработанных точках зрения, отречение
от всего остального человечества во имя своего идеального совершенства
и медленная смерть за китайской стеной, воздвигнутой его собственными
усилиями. Но в то самое время, когда договаривалось последнее слово этой
теории, в народной жизни возникло иное стремление, которому суждено было
разбить крепкую броню национальной исключительности московского общества
и вывести его на более широкий путь развития. Такое стремление было вызвано
теми условиями политической обстановки, в каких очутилось московское государство
в начале 17-го века. Исходным пунктом религиозно-националистический идей
Москвы послужили ее политические успехи, помогшие ей создать единое государство
из разрозненных северно-русских земель и удачно защищать затем самостоятельность
этого государства от враждебных покушений на нее. Почти до самого конца
16-го столетия продолжались эти удачи Москвы в области внешней политики,
совершаясь за счет ее соседей. В том тесном кругу политических отношений,
в котором вращалось московское государство в последних десятилетиях 16-го
века, оно одержало несомненное, хотя и не полное, торжество, и не мудрено,
если возбужденному воображению москвичей при их ограниченном политическом
кругозоре это торжество представлялось победой русского правоверия над
латинством и мусульманством, и в нем готовы были провидеть начало соединения
всех царств под руку светлого и благоверного царя московского. Но именно
эти
Стр. 17.
внешние успехи и послужили затем толчком к изменению отношений между Москвой
и ее соседями, постепенно повлекшему за собой весьма серьезные перемены
как в государственном строе Москвы, так и в складе самосознания ее населения.
Дело заключалось прежде всего в том, что путем своих успехов в международных
отношениях московское государство вышло на более широкую политическую
арену и вызвало против себя более грозные силы, чем те, с какими ему приходилось
считаться раньше. Из-за старых врагов Москвы - Литвы и татар, от которых
она обороняла русскую землю, в конце 16-го века поднялись новые и гораздо
более опасные в лице Польши и Турции. Нельзя сказать, что теория, ставившая
Москву центром и главою православия, не предвидела таких результатов:
она указывала на необходимость борьбы, которая теперь возникала, но, ставя
свои теоретические положения, плохо рассчитала их отношение к действительности.
Когда московское правительство, расширяя свои завоевательные планы, попыталось
пробиться к морю и приобрести Ливонию, оно натолкнулось на энергическое
сопротивление Польши и Швеции и потерпело в этой войне решительную неудачу.
Вслед затем и вообще отношения московского государства с Польшей на некоторое
время приобрели характер как раз обратный тому, какой имели отношения
Москвы к Литве. Пользуясь тяжелым положением государства, разоренного
борьбой и потрясенного внутренними смутами, Польша в свою очередь перешла
в наступательное положение и оружием в руках внесла даже католическую
пропаганду в русские пределы. Лишь грандиозное напряжение сил народа сохранило
Москве ее самостоятельность и восстановило равновесие боровшихся сторон
и лишь восстание против Польши Малороссии и присоединение ее к Москве
вновь доставило последней перевес в этой борьбе. Но наличность других
опасных противников в лице Турции и Швеции заставляла ее тем не менее
все увеличивать напряжение своих сил.
Стр. 18.
Так первым результатом перемены в положении московского государства были
расширение арены ее международной борьбы и увеличение опасности последней.
Такое расширение в свою очередь повлекло за собою сближение московской
политики с аналогичной ей политикой некоторых западно-европейских государств
и усиление дипломатических сношений. В 17-ом веке политический кругозор
московских людей делается таким образом шире: Москва ведет борьбу с более
значительными государствами и временами вовлекается в планы иных держав,
государств западно-европейского мира, с которыми заключает союзы для совместных
действий против общих врагов. То и другое обстоятельства, сами по себе
еще не особенно важные, приобрели крайне серьезное значение, как скоро
оказалось, что московское государство, оставаясь при старых средствах,
не в силах удовлетворить требованиям нового своего положения. В самом
деле силы противников были настолько велики и настолько лучше организованы,
что борьба с ними являлась для московского государства через чур тяжелой,
несмотря на самое настойчивое напряжение сил народа в рамках старой системы,
несмотря на доведение этой системы до ее последних крайностей. Московская
армия, хотя и увеличенная в несколько раз, оказывалась неспособной устоять
перед западными регулярными войсками; московская казна, не взирая на все
увеличивавшиеся поборы, с году на год пустела, и государство видело себя
вынужденным изыскивать новые средства борьбы. Такие средства имелись в
руках иностранцев, как убедили в этом враждебные и мирные сношения с ними,
и в видах сохранения государства прибегло теперь к заимствованию этих
средств. Под влиянием сознанной нужды начались приглашения иностранцев
на службу московского государя и поселение немалого количества их в Москве,
результатом чего для московского общества явилось и некоторое знакомство
с западно-европейской культурой.
Стр. 19.
По мере расширения такого знакомства в общество стали проникать и новые
идеи. Это общество, так гордившееся своим превосходством, внезапно увидело
себя в положении настолько затруднительном, что не могло выйти из него
собственными силами и должно было обратиться к чужой помощи, к тем самым
нечестивым иноземцам, которые занимали такое низкое место в его мнении.
Уже одним этим наносился тяжелый удар взглядам, воспитавшимся на почве
исключительного национализма, но он сделался еще чувствительнее, когда
призванное на помощь иноземное влияние переступило те границы, какие первоначально
были ему указаны. Пользуясь помощью иноземцев в деле военной техники,
к которой вскоре присоединилась и промышленная, московское правительство,
равно как и общество, вовсе не думало изменять своих взглядов на чужие
земли. Но такое изменение являлось уже только вопросом времени после того,
как пробита была первая брешь в стене национальной исключительности, преграждавшей
раньше доступ всякому чуждому влиянию. К половине 17-го столетия число
поселившихся в Москве иностранцев достигло весьма значительной цифры.
Около этого же времени совершилось присоединение Малороссии, - страны,
которая, благодаря особым условиям своего существования под польским владычеством,
успела развить у себя в значительных сравнительно с Великороссией размерах
просвещение, сосредоточив его по преимуществу на религиозной почве. Служилые
иноземцы - с одной стороны, малороссы - с другой доставили московским
людям богатый материал для сравнения их жизни с чужою и выводы, какие
явились из подобного сравнения, способны были поразить своею неожиданностью.
Русские люди при сопоставлении себя с чужеземцами стали сперва смутно,
потом все более и более отчетливо сознавать ту истину, которую давно уже
повторяли наблюдавшие их жизнь иностранцы, но которая до сих пор было
решительно чужда самому русскому обществу, именно, что оно страдает отсутствием
настоящего
Стр.20.
образования. Перед этим обществом раскрывалась иная, неизвестная ему раньше
жизнь, иной мир, и сравнение его с московским бытом порождало мысль о
коренном различии между ними: один представлялся построенным на науке,
в другом последняя совершенно отсутствовала, так как "русские люди...
в государстве своем научения никакого добраго не имеют и не приемлют".
Первый был богаче, сильнее, искуснее второго и манил к себе всеми наслаждениями,
какие могла обещать высшая и более утонченная культура. С того момента,
как сознание этого различия проникло в среду московского общества, мир
последнего был нарушен. Оно увидало теперь необходимость в общении с другими
народами подвергнуть поверке систему, созданную им в то время, когда народ
впервые увидел себя заключенным в одно государство, и, как раньше его
самосознание выработалось под влиянием отношений к соседям, так теперь
отношение этих изменений повело к критике ранее выработанных формул. Естественно,
такая картина появилась не сразу. Ей предшествовали простые заимствования
от иностранцев в области материального быта. Как государство стремилось
перенять у иноземцев их военную и промышленную технику, так отдельные
лица, по преимуществу из среды высшего класса, стали перенимать подробности
домашней обстановки, вводить к себе продукты европейской промышленности
и искусства. Следом за этой первоначальной стадией заимствования неизбежно
являлась, однако, и вторая, более сознательная, в виде пробуждения критического
отношения к родной обстановке, в результате которого возникали неудовлетворенность
старыми формами жизни и стремлении ближе ознакомиться с иноземной культурой
и с ее помощью исправить домашние непорядки. К половине 17-го столетия
в Москве было уже не мало лиц, которые стремились к разнообразным заимствованиям
от иноземцев, начиная с внешних форм и кончая не существовавшим на Руси
светским образованием. Но на этот
Стр. 21.
путь ступила только одна часть общества. Другая увидела в переменах, прокрадывавшихся
в московский быт, начало измены извечным преданиям православия и это побудило
ее еще крепче ухватиться за эти предания, еще настойчивее пропагандировать
их. Однако и эта часть общества под влиянием событий, потеряла свое прежнее
спокойно-горделивое настроение. Неудачи московского государства и перемены,
происходившие в русском быту, внушали ей тревожные опасения за будущее
Москвы, еще недавно рисовавшееся в таком лучезарном свете. Для людей,
отождествлявших Москву с третьим Римом и московский быт с православием,
перемены этого быта знаменовали собою падение последнего центра правоверия
и предвещали близкую кончину мира. Для того и другого назначались даже
определенные сроки и эти мрачные предсказания встречали большое внимание
среди возбужденного общества. Между прочим широкую популярность приобрело
предсказание так называемой Кирилловой книги, составленной черниговским
протопопом Михаилом Роговым. Согласно ее указаниям, сатана был связан
на 1000 лет после Рождества Христова и это была лучшая эпоха в истории
церкви; после нее совершилось отпадение римской церкви в латинство, через
600 лет Западная Русь отпала в унию, а через 60 лет той же судьбы должна
была остерегаться Русь Восточная. Таким образом ближайшим результатом
сближения с иноземцами, вызванного нуждами государства, явилось разделение
общества на враждебные партии. С какого бы пункта не начиналась эта вражда,
она неизбежно приводила противников на почву церковных порядков, так как
весь государственный и общественный быт Москвы до мельчайших его подробностей
в сознании людей той эпохи проникался и освещался религиозным принципом.
Развитие государственной жизни подготовило борьбу среди московского общества
и определило его поприще. Дело стало за борцами и они не замедлили явиться.
