Однако не успела наша жизнь войти в привычное русло, как с нами стряслось нечто страшное. Случилось то, что спутало все в нашей жизни. Нашу маленькую семью потревожили большие неприятности. Они пришли так внезапно и как-то неожиданно, что страшно потрясли нас. Мы были как бы оглушены. Кто мог бы подумать. А ведь на земле нет радости, которая не сменялась бы печалью.
Даже теперь, вспоминая то тяжелое время, становится больно и грустно на душе.
Я хорошо помню тот теплый летний вечер, ставший поворотным в нашей судьбе. Такие случаи не забываются и сохраняются на всю жизнь в каком-то уголке нашей памяти.
В тот вечер Тима возвратился домой с работы ранее положенного времени, и он вошел так, что я с первого взгляда заметила в нем волнение и осторожность, с какой он закрывал за собою дверь. Стало ясно – произошло что-то не совсем обычное.
- Что с тобой?
Несколько секунд он был без движения и не знал, что ответить и куда устремить взор. Он как бы запасался силами. Куда исчезла живость в его глазах и приветливость, он был бледен и рассеян. Толюшка кинулся к нему навстречу, обхватил ручонками за шею и заболтал ножками. Тима насильно старался быть веселым, но принужденность была очевидна, и взгляд выдавал его.
Как бывает в таких случаях, мое сердце сильно забилось, и я с испугом смотрела. Лицо Тимы встревожило меня. Безысходность исчезла, а в глазах забился страх и растерянность.
Прошло некоторое время, прежде чем последовал ответ. Он освободился от потрясения и замешательства, опустил радостного малыша на пол и произнес:
- Мне неприятно это говорить. Ты только не волнуйся, - и невольный вздох вырвался из груди его. – Меня сняли с работы, и я должен уйти из института…
Да, новости оказались ошеломляющими. В голове звенело, и никак я не могла собраться с духом, сообразить, что же такое произошло? Страх охватил меня.
А Тима продолжал:
- Но я не виноват, и не совершал ничего такого, за что совесть может меня осудить.
Я не утверждаю, что услышала именно эти слова. Возможно, я их немного не так расставила, уж очень трудно соблюсти истину даже в воспоминаниях. Если слова и были не эти, то смысл передан верно. Но, когда я поняла причину его поведения, слезы навернулись у меня на глазах, мешая говорить. Мысли путались, и все казалось кошмарным сном. Я с грустью посмотрела на малыша, который очутившись на полу, посмотрел на нас с недоумением, глазки потухли и, сжавшись в комочек, побрел молча, влез на диван и сел, поджав под себя ножки. Впервые он почувствовал к себе невнимание. Взяв его на руки, которые изрядно дрожали, и, прижав к себе, села на диван. Рядом опустился и Тима. Его одолевала тревога и незаслуженный стыд, от чего ему надо было, как можно скорее, отрешиться. Еще недавно он не поверил бы, что такое может случиться. А вот случилось.
Немного успокоившись, пообедали и стали обсуждать случившееся. Долго сидели, не зная, что же нам теперь предпринимать.
В этот вечер надолго присмирело наше семейство и имело довольно неприглядный вид.
Поздно вечером к нам пришел Л. Витренко и увидел, что печальное известие сломило нас. Он посочувствовал нам, но ни словом, ни взглядом не упомянул и не осудил своей ошибки, так как то, что случилось с Тимой, произошло именно по его вине. Это он написал письмо в министерство и под ним поставил не свою фамилию, а фамилию Тимы, что и послужило основанием для всех невзгод, обрушившихся на нас. Но он об этом умолчал. Выказывать ему явное пренебрежение мы не хотели. Может быть, он сам не думал, что такая его беспечность и недальновидность приведут к такому трагическому концу. Тима не терял самообладания, однако во мне молчание Витренко вызвало глубокую ненависть. Я даже высказала, не называя лица, свое гневное возмущение и презрение к человеку, написавшему письмо. Но и теперь он не нашел в себе сил признаться в своем гнусном поступке. Не понял он, что его откровение было бы для нас светлым лучом в ставшей теперь «темной жизни». Душевного разговора не получилось.
По-видимому, у него было весьма туманное представление о своем поступке. Либо он чрезмерно растерялся, не ожидая таких последствий. Со временем я поостыла и была рада, что не поддалась этому чувству надолго и скоро забыла всякий гнев.
Спустя три года мы побывали в семье Витренко, но прошлого не касались, а он так ничего и не сказал о своем поступке.
В ту ночь, долго, целую вечность, мы лежали без сна, я вздрагивала от самого невинного шороха, не понимая и не зная, что же нам делать и с тревогой смотрела на детскую кроватку, где спокойно спал малыш. Напрасно я стремилась принудить себя к спокойствию. Все попытки рассыпались в прах. Все как бы перевернулось вверх ногами. Я долго не могла уснуть и ворочалась с боку на бок, думая почему-то только о страшных вещах. И немудрено, ведь мысли могут занести нас далеко помимо нашей воли и мрачные ассоциации приходят без спроса. Жизнь утратила всякий смысл, мозг перестал работать, и под одеялом мне было холодно. Думала о прожитых годах и вспоминала, что с детства я - с книгой в руках. Жизнь прожила в каком-то несуществующем мире, среди людей выдуманных. Волновалась их судьбами, их радостями и печалями, как своими собственными.
Но вот пришло время, когда нужно посмотреть на все вокруг другими глазами, услышать нечто необыкновенное, что есть в жизни. Всем хорошо известно, какое колоссальное влияние оказывает художественная литература на формирование убеждений и моральных взглядов человека, и в какой-то мере вырабатывает и умение разобраться в каком-либо вопросе. А как разобраться в действительности, в окружающих тебя людях, да и в себе самой? Когда читала, все было так ясно и понятно, а теперь все перемешалось, и чувствуешь противоречие мечты и действительности. Как быть? Ответа нет! По-видимому, надо полностью положиться на Тимин ум и опыт. Я мало приспособлена к жизненной борьбе и, если бы не Тимина стойкость и глубокая трезвая оценка действительности, - теперь я с полной уверенность и с самой-самой сердечной благодарностью могу это сказать, - мне вообще было бы трудно жить на свете.
В течение нескольких недель Тима упорно искал выход. Неизвестность доводила его до отчаяния, потому что было не так просто найти работу. Люди требовались везде, но его не брали. В одном месте даже пообещали, чтобы поскорее от него отделаться: приходите через месяц, а в других – чистосердечно отказывали. Кажется, у Спинозы есть такие слова: «Сила каждого человека отстаивать свое существование - ограниченна, а сила внешних причин бесконечно превосходит ее». А мы бросались от самой мрачной безнадежности к самым смехотворным надеждам. Мы понимали, что надежды мало, но она все-таки теплится. Нам не за что было ухватиться, мы, словно висели на краю пропасти.
Кому излить нашу боль и наши стоны? Неужели наше дело безысходно, - думала я, - неужели так тяжелы последствия одного необдуманного шага, да еще не Тимой сделанного, чтобы зачеркнуть целый ряд честно прожитых лет? Вдруг приниженный Тимочек крылья не расправит. По спине проходил мороз, и чем больше вдавалась в подробности, получалось: страдания есть, а виновных нет!
Трудно представить себе то положение, в котором мы очутились. Помимо трудностей и неопределенности, нам предстояло преодолеть еще и нерасположение друзей, знакомых. И даже в кругу родных мы должны были отстаивать свое достоинство. Нельзя найти слов, чтобы полностью выразить наши переживания и немыслимо трудно объяснять знакомым и родным, почему Тиму сняли с работы. Сообщая им причину, надеешься, что тебе протянут руку помощи. Но нет! Чаще под их притворным расстройством в их глазах блестело что-то вроде радости, которую они не в силах были скрыть.
Печали и удовольствия приходят к человеку извне, но почему самые глубокие раны носят самые близкие люди? Любовь и дружеское участие, теплое сочувствие, возможность поделиться с близким человеком, - вот что нам нужно было. Однако мы были лишены всего этого. Мы не избалованы друзьями. Да и у кого их много.
При расставании не было ни сестры, ни братьев. В тот момент у меня и было отнято право на воспоминание, которое я бы хранила всю жизнь, -воспоминание о простом добром слове в ту тяжелую минуту. Мы его не услышали, хотя более всего в нем тогда нуждались.
Мы постарались поскорее забыть бездушие, безразличие к нашей участи, забыть неуважение к грядущему расставанию. Мне кажется, что все это я забыла. Но это только кажется: след в душе остался. Хотя впоследствии мы ни разу не затронули ни с кем этой ситуации.
Вдруг пелена спала с моих глаз, и с той минуты я уже старалась не быть слишком доверчивой. А как дорог сочувствующий взгляд или доброе слово, сколько сил он придало бы нам. Кто блуждал в туманах, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Как сказал В. Жуковский: «Терпи, терпи, хоть ноет грудь!» И мы терпели. Надо было не сломаться, ведь выпрямляется тот, кто не ломается.
И вот в этот трудный момент, когда уже казалось, что идти больше некуда, добрый гений подсказал Тиме выход из создавшегося положения. Удача, как говорят, пришла в самый последний момент. Вернувшись как-то после многих дней мытарств домой, Тима рассказал:
- Один полковник из МВД, который занимается кадрами для Крайнего Севера, знает, что там требуются специалисты по обогащению. Он предложил мне работу в одном из научно-исследовательском институте в городе Магадане.
- А где он находится?
- На Крайнем Севере, на берегу Охотского моря!
- Где, где? – переспросила я, словно, возвращаясь из другого мира. – Что ты такое говоришь, Тимочек! Неужели надо ехать так далеко?
- Условия предлагает вполне сносные, - еще не зная, что мне ответить, продолжал Тима, - как решим?
Конечно, в его словах был смысл, но в эту трудную минуту я сразу ничего не могла понять, и была далека от решения, как и в начале разговора. И, конечно, с доверием, но с затаенной болью, посмотрела на Тиму. Но он расплылся у меня в глазах, потому что на них набежали слезы.
- Он еще сказал, - продолжал Тима, - что если я соглашусь работать в том институте, то их министерство гарантирует мне приличный оклад и спокойную, в политическом отношении, работу.
Эти слова несколько успокоили меня и я, вовремя подавив одолевший меня ужас, сказала:
- Для меня это довольно неожиданная задача, Тимочек, но раз полковник обещает такие условия, то ему, вероятно, надо верить?
- А другого выхода у нас нет! – тихо промолвил Тима.
И мы доверились человеку, доверились судьбе.
И вот, несколько часов спустя, после детального обсуждения условий, полученного предложения, события прошлых дней уже потеряли для нас свою остроту, и мы без особых сомнений и, откровенно говоря, даже с некоторой радостью, приняли решение покинуть родные места.
Мы понимали, что начинается какая-то другая, новая жизнь и надо ожидать чего-то необычного. Тима отправился на следующий день оформлять договор, а мы с нетерпением ждали его возвращения. Прошло уже немало времени, а он все не появлялся. Но вот Тима появился на пороге, и мы заметили, что он вполне спокоен, к нему вернулась уверенность в свои силы, снова почувствовал себя человеком. Люди поверили ему, и он уже не знал сомнений.
Скоро договор и деньги, которых у нас уже давно не было, лежали в кармане Тиминого пиджака, и теперь не оставалось уже никаких сомнений: назад возврата нет! Надо готовиться в дальнюю дорогу, да еще туда, о чем подумать-то было страшно. Думали ли мы несколько месяцев тому, что судьба сыграет с нами такую шутку?
Странная штука жизнь, очень страшная: живешь и не знаешь, что случится завтра. Да и кто может предугадать минуту, когда, благодаря какому-нибудь обстоятельству, жизнь внезапно делает крутой поворот. Можно быть уверенным только в своем прошлом. Удары жизни надо научиться переносить.
Я успокоилась и уже не предавалась отчаянию, только в сердце закралось новое чувство страха перед неведомым будущим, не могла приглушить тревогу так долго мучившую меня. Соседи узнали, что мы вроде бы едем в Магадан, и кто-то из них спросил меня:
- Уж не собираетесь ли вы махнуть в этот Магадан?
- То-то и есть, что собираемся, - смущенно ответила я, - решение это уже прочное. Дорога, правда, дальняя, не без риска, но мы беспомощны в создавшемся положении.
А мы и правда были рады спасительному городу, если можно так выразиться.
Даже замечания и возмущения знакомых: как вам могла прийти в голову такая мысль, чтобы ехать за тридевять земель, да еще с маленьким ребенком на руках, - не остановила нас. Что они могли предложить взамен нашего решения? А, вообще, мы, люди, часто становимся игрушкой обстоятельств. Вместо того, чтобы твердо, не колеблясь, защищать себя, принимаем то, что выпадает нам на долю, что готовит нам слепой случай. Вся жизнь часто зависит от неожиданной игры судьбы.
Хлопоты, связанные с отъездом, не отняли у нас много времени, и меньше, чем через неделю, были совершенно готовы.
В последний свой вечер дома, мы долго сидели на диване и, на первый взгляд, занятия наши были, несмотря на создавшееся положение, довольно обычными. Толюшка с Тимой рассматривали карту, а я, хотя и была во власти переживаний, машинально что-то шила, кажется, мешки для багажа. А что можно было поделать? Быстро человек переходит от страха к надежде.
Но вот пришло время покинуть дом. Наступил час отъезда. Как было в доме тепло и уютно… С чувством искреннего волнения мы в последний раз затворили дверь своей квартиры. Это был июль 1950 года. Сев в машину, я инстинктивно обернулась, чтобы сердцем, последним взглядом попрощаться с домом, недавно столь дорогого нам.
Показался вокзал. После нескольких томительных часов ожидания, настал момент расставания. Провожали нас мои родные. Мне казалось, что в минуту расставания человек должен говорить, говорить, в общем, много говорить. Но у нас все было иначе. За время ожидания мы мало что сказали друг другу. Каждый час ожидания давил нас своей тяжестью, и я, кажется, ощущала вес каждой минуты. А люди, по-видимому, даже и не подозревают, что время имеет вес. И только перед самым отходом поезда, мы заговорили. Хотелось многое сказать, а что, мы не знали. Пытались взять себя в руки и не плакать, но глаза все-таки стали мокрыми, и чем чаще прикладываешь платок к глазам, тем сильнее бегут слезы. Целуясь на прощание, мы отчетливо ощущали, что губы наши дрожат. Не забуду маму и папу плачущими, не забуду их слез, дрожащих на старых веках и катившихся по морщинистым лицам, не забуду, как они побежали по платформе вслед уходящему поезду. Все это так потрясло меня, что долго сердце было сжато, как в тисках. «Мама, мамочка, кто же теперь прижмет меня к себе так, как ты?» - думала я, но громко крикнуть не могла. Наружно не умею выдавать своих чувств, только с глазами ничего не могу поделать, из них часто льются слезы.
Они что-то кричали нам, и такая безысходная тоска слышалась в их голосе, а глаза всматривались в нас. Увидимся ли мы снова? Меня душило волнение, и я долго смотрела на отдаляющиеся фигуры и не в силах была оторвать глаз. Скоро они скрылись из вида, но их облик долго стоял у меня перед глазами. Впрочем, такие вещи не описываются… Что было потом – ничего не помню: новые заботы требовали моего внимания.
Поезд двигался вперед, а рядом с ним и время. Ведь оно, как поезд: на одном месте не стоит. Разместившись поудобнее на своих местах, мы занялись сынулькой и собой. Но была щемящая тоска, такая, что неудержимо хотелось сойти на пустынном полустанке, окруженном глинобитными домиками, сойти и вскочить в первый же встречный поезд и назад, обратно домой…
Не все можно рассказать словами. Мы переживали тяжелые минуты и чувствовали, что страдание – единственная истина.
Итак, мы уезжали все дальше и дальше от родного города, а у меня даже никогда не промелькнула мысль остаться с сыном дома, и я не сказала Тиме: «Возвращайся поскорее, мы будем ждать тебя. Вдвоем!»
Мы не посмели отпустить Тиму одного в Магадан. Как сказано в Библии: «Оставь отца и мать своих и прилепись…», «Тот кто любит должен разделять участь того кого любит». Жизнь звала нас, звали заботы, которых требует жизнь, и мы ехали все вместе навстречу неизвестности. В вагоне было много пассажиров. Потом, со временем, убаюкиваемая однотонным стуком колес, я стала понемногу освобождаться от тяжелых дум и старалась отвлекаться от них, хотя это не совсем удавалось. Впрочем, чему быть, того не миновать.
Ночь прошла быстро. Вот и Москва. Встретила она нас приветливо. Москва, наверное, всех въезжающих встречает приветливо и доверчиво. Меня она ошеломила своей грандиозностью и движением на улицах, толпами куда-то спешивших людей и витринами магазинов. Это было мое первое знакомство с Москвой. Столица велика, и чтобы осмотреть все ее достопримечательности, нужно немало времени, а мы располагали всего несколькими днями. Все-таки побродили по ее улицам, площадям. Посмотрели Большой театр и памятник Пушкину, посетили музеи, которые меня покорили. Вспоминая, я даже не уверена, что слышала это слово в детстве. Впервые я побывала в музее лет десяти от роду, но с тех пор прошло много лет и я почти ничего не помню. Все забыла. И вот, спустя столько лет я вдруг оказалась в Историческом музее. Передо мною предстала чуть ли не вся история нашей Родины.
В восторге я была и от Третьяковской галереи, где впервые увидела подлинные картины великих художников. В юности мне нравились картины. Более того, некоторые из них сильно волновали мое воображение. Нет-нет, и отзовутся они в моей памяти. Правда, видела я их на открытках с репродукциями, но и они тогда восхищали. А такое собрание полотен в галерее меня увлекло и поразило, однако многое перепуталось во мне. Картина же Н. Иванова «Явление Христа народу» оставила большое впечатление, не своею религиозностью, а скорее простотой. Глядя на нее, чувствуешь себя присутствующей в толпе удивленных, и любуешься фигурой Христа, смотришь на него с умилением, даже слезы наворачиваются на глаза. До чего картина написана правдоподобно, что, глядя на нее, хочется поверить, что все это правда.
Там я впервые увидела картину Саврасова «Оттепель», «Троицу» Рублева и многое другое. «Вечерний звон» Левитана заставил как бы услышать звуки, и мне показалось, что я слышу звон колокола, доносящийся откуда-то издалека. Это от того, наверное, что романс того же названия -«Вечерний звон», я очень люблю: вечерний звон, вечерний звон, как много дум наводит он…
Вот почти и все, что осталось у меня от первого посещения этого удивительного музея.
Побывали в столичных магазинах, купили кое-что из необходимых вещей, а Толюшке - большого черного медвежонка, на память. Я его храню до сих пор.
День отъезда из Москвы выдался тихим и теплым, провожала она нас ласково, словно знала, что мы еще вернемся сюда, хотя мы в то время этого не знали. Я, да и Тима, наверное, переживали уже пережитое, оставшееся позади, и надеялись, правда, смутно, что не все еще потеряно.
Ведь надежда – символ желания. Нам так хотелось верить в хорошее, что эта вера стала единственной поддержкой в нашем положении.
Поезд отправлялся вечером. Московский вокзал был забит пассажирами до отказа. Люди сидели на скамьях, на мешках, на чемоданах, обвязанных веревками и ремнями. Многие спали. В зале стояла духота и спертый воздух, какой всегда бывает в помещении, где много народу. Сидеть в таком помещении было трудно, и мы вышли на платформу. Но и на платформе было не лучше. Вдоль нее сновали люди, носильщики, а суматоха и шум были невероятные.
Усевшись на чемоданы, недалеко от входа в вокзал, мы стали ждать посадки.
И вот Толюшка, сидевший у меня на руках, уронил носовой платочек, нагнулся его поднять, и в это время заметил, как по перрону за носильщиком спешит женщина с ребенком на руках. Всматриваясь в нее и вертя пальцами платок, спросил:
- Мама, а эта «пассажирница» тоже с нами поедет?
Я с улыбкой посмотрела на него, пожав плечами. Почему именно эту женщину он выбрал из толпы пассажиров? Несмотря на наше томление, минуты летели незаметно. Но вот мы уже в вагоне. Поезд тронулся тихо-тихо.
Заняв свои места и освободившись от багажа, мы стали поудобнее устраиваться, так как нам ехать не один день. Попутчиков своих я уже не помню, да и вообще я смутно припоминаю это долгое путешествие.
Ясно помнится: вагон бежит, шумят колеса, свистит гудок. Мы двигались через незнакомые нам края, одна картина сменялась другой. В течение всех дней, которые мы провели в поезде, были заняты только едой, беседой, да созерцанием природы, дорога была очень живописной. Потому большую часть времени проводили у окна, где перед нами, как на экране, мчались города, реки, мосты, поля и леса.
Как всюду, города и села начинались с одного домика, потом их становилось три, пять, десять. Потом уже навстречу поезду летит множество домов и домиков. И вот опять они редеют, вот последний дом и снова город растворяется в пустом пространстве нескончаемого поля. Встречались горы, которые быстро приближались и так же быстро удалялись. За окном вагона сгущались сумерки и вот неожиданно за поворотом мы увидели гору с высеченным огромным барельефом Иосифа Сталина.
Глядя на барельеф Сталина, мне почему-то припомнилось, как, стоя перед иконой «Троица» Андрея Рублева в Третьяковской галерее, она взволновала меня, но, наверное, не так, как волновала современников Рублева. Они видели в иконе изображение Бога, который распоряжается судьбами людей, в том числе и судьбой самого зрителя. Меня взволновало не сочетание красок, так как в музее я видела краски других картин, более радующие глаза. Меня волновало то, что я вижу икону из далекого прошлого: она существует уже много веков и дает почувствовать давно исчезнувшую жизнь. Это не просто доска с изображением, она еще поглотила немало молитв, страстей и наполнилась силой и теперь отражает ее.
А вот увидев барельеф Сталина, воспоминания острой жалостью всплыли в моей памяти, и я ощутила, что смотрю на него именно глазами современника, как на портрет человека, который вершит судьбы людей.
Две иконы, а между ними века.
И, кажется, никаким клеем их не склеишь, так как великое видится не столько на расстоянии, сколько через толщу пятисотлетнего восхищения и волнения. Картины прошлого и настоящего быстро сменялись в моем воображении.
А сколько мы видели рек и ручейков, сколько проехали мостов и тоннелей, куда поезд бешено мчался, врывался в темные душные коридоры и снова вылетал на простор. Видели и короткие тоннели, когда, выезжая из него, видишь хвост поезда, его последние вагоны, еще не спрятавшиеся под горой.
Кончается одно, приближается другое. Вот налево и направо потянулась бескрайняя степная гладь, которая как бы разделена надвое дорогой, по которой мы едем. Не было края степи, не было и края дороги.
Сколько проносилось мимо нас безудержных пассажирских, скорых поездов, товарных и маневровых паровозов.
«Вагонный быт в дороге дальней,
под стать квартире коммунальной…»
Некоторые пассажиры целыми днями читали книжки, кто-то спал, поджавши ноги и укрывшись с головой, кто-то сидел на месте и, глядя перед собой, задумчиво курил.
Как-то рано утром Тима восторженно воскликнул:
- Смотрите, Байкал!
Мы и пассажиры бросились к окну. Наверное, пассажиры поездов дальнего следования, проходящих по берегу Байкала, редко отрывают свои взгляды от ставшего легендарным озера.
И мы прильнули к вагонному окну, так как давно ждали этого момента. И вот мы видим Байкал, уникальнейший и самый глубокий водоем планеты. Поистине священные воды. То, что вода в этом озере самая чистая и самая прозрачная, почти дистиллированная, – общеизвестно. Но мы не знали, что вода его еще и очень красивая. Мы видели ее летним утром в тени берега, где она - иссиня-густая. А когда поднимается солнце все выше и выше, меняется и цвет воды: он становится нежнее и сочнее. Нельзя оторвать глаз от таких, тогда еще почти диких красот. Озеро - удивительное и его невозможно забыть. Это, в самом деле, красивое, поразительное зрелище.
Но вот вагон идет среди леса. Кругом лес и опять лес. И что приятно, лес начинается срезу же за железнодорожным полотном и бескрайности не видно конца, тянется он куда-то очень далеко. Из окна вагона лес виден так близко, что как будто бы чувствуешь, что земля в тайге - мягкая, вся из мха, опавших хвойных иголок и влажная. Совсем близко лежат поваленные грозой деревья, лежат и гниют, ведь они никому здесь не нужны. И мы, стоя у открытого окна, вдыхали запах гнилых листьев. Леса, леса…
- Как бы хотелось побродить по этой чаще пешком. Да, сыночек? Да только страшно: в ней легко заблудиться, - говорю я.
- Вот хорошо, что мы в поезде, правда, мама? – быстро проговорил малыш.
- Конечно, сыночек!
То вдруг перед глазами промелькнет серая, высохшая, без единого листика, без зелени, – тайга. Видны только кусты и молодые деревца, но и они бессильны, им не хватает мощи дотянуться к солнышку. Они пропадают – сохнут. Попадались и болотца, и низкорослые болотистые леса.
Потом поезд неожиданно начинает спускаться в низину и под тенью высоких деревьев, густо обсаженных гнездами, мы вдруг заметили, как жмутся друг к другу, по-видимому, ягоды, - целый ковер.
- Мама, смотри, сколько их. Что это такое?
- Скорее всего, ягоды, да разве разберешь издали. Мы, наверное, никогда и не видели их.
- Хорошо было бы, - говорит малыш, толкая меня, - остановиться и набрать немножко ягод в…в…забыл как называется.
И я не могу сразу припомнить, во что собирают ягоды.
- В лукошко, - подсказал кто-то.
- Да, да! В лукошко, - обрадовано прошептал малыш.
- Но поезд нельзя остановить, сыночек, ведь это не лошадь. Да и не лес это, а тайга. Здесь ягоды, наверное, не слыхали о том, что их собирают. Их еще ничья нога не топтала. Лес, по-видимому, нехоженый.
- А медведь? – вставляет малыш.
- Правда, может быть один медведь и прижмет их лапой к земле, - промолвила я, - представив себе эту картину.
Интересно, что все, что мы видели, было другое, совсем не такое, как на юге: и трава не такая, и не те деревья. Здесь дерево - не для красоты, оно здесь хозяин, что кедр ветвистый и смолистый, что белая береза. Человек еще не пришел вглубь тайги, но он скоро придет и все изменит.
А сколько было задано вопросов! И вопросы, и ответы чередовались так быстро, что однажды пассажир из соседнего купе спросил меня:
- Куда везете этого любопытного?
- Мы едем… - поспешил с ответом малыш, и запнулся.
- Куда, мама? …А?
- В Магадан…
Малыш повернул головку, взглянул на говорившего, и смущенно отвел глаза, и не проронил ни слова.
Вот понеслись мимо поезда ковры из цветов. При движении поезда цветы сливаются в цветную мозаику и манят к себе. А растут эти цветы сами по себе и для себя, и никто не увидел бы этих красот, если бы не железная дорога, которая здесь пролегла, и по которой мы ехали.
Сколько пересмотрели мы вокзалов и полустанков, тупиков – не перечесть. Перевидали уйму людей, который бойко суетились на вокзалах и были заняты каждый своим делом. А мы, когда смотрели на все это из окна вагона, по-видимому, были похожи на тех троих из картины Ярошенко «Всюду жизнь», и так же, как они, удивлялись тому, что всюду, даже в отдаленных местах нашей большой родины, кипит жизнь. Картина отражала в какой-то степени наше положение.
В Третьяковской галерее я обратила внимание на картину Ярошенко, и она понравилась мне, но не вполне дошла до моего сознания, и волнение быстро прошло, так как другие картины вызвали уже новые чувства. А в поезде, когда мы семьей стояли у окна и любовались природой и вокзальной жизнью, я снова вспомнила «Всюду жизнь» и почувствовала силу и тонкость живописи. Да, вполне похожая композиция, с той только разницей, что на наших окнах не было решеток. «Ведь это живая натура, задвинутая в раму», - вспомнила я слова Сурикова, сказанные им по поводу чьей-то картины.
Мне кажется, жизнь повторяет свои сюжеты, но привносит, понятно, какие-то коррективы, меняет обстановку, действующих лиц, а схему-то повторяет.
И опять на меня повеял запах из недавнего прошлого и вместе с ним я вспомнила слова соседей, которые говорили нам, что в Магадан ссылают, а вы едете туда по своей воле. А Тима, помню, ответил: «Лучше мы поедем туда по своему желанию, чем нас туда повезут!»
Мы простаивали у окна вагона почти весь день, и не один день. Ноги у меня уставали, гудели, словно это на них, а не вагонных колесах мы катили из Москвы во Владивосток. И потому поездка наша не слишком хорошо запечатлелась в моей памяти, ибо мысли были заняты не созерцанием, а переживаниями.
Шло время. И хотя дни сменяются быстро один другим и перед глазами мелькали прекрасные пейзажи с восходами и закатами солнца, огни станций, но мы стали уставать и нам не терпелось поскорее сойти на твердую неподвижную землю.
В конце пути видели уссурийскую тайгу, но не встретили в таежных дебрях, несмотря на то, что они самые крупные и покрыты светлой и густой шерстью, уссурийских тигров. Наверное, в жизни каждого животного есть время, когда его нелегко увидеть.
Поезд мчался, и мы приближались к Владивостоку. Большая часть пути осталась позади. Один мудрец сказал, что в первые дни пути вспоминается, что оставили за спиной, а вторую половину пути неотвязно думаешь о том, что ждет впереди. И правда, я все реже вспоминала прошлое, а с тревогой думала о том, что впереди у нас трудный рейс по водам Тихого океана и по спине пробегали мурашки, чем ближе мы продвигались на восток.
Кроме бесконечности, все на свете имеет конец, в том числе и маршрут нашего поезда.
А вот и Владивосток, один из крупнейших городов Дальнего Востока и конечный пункт нашего земного путешествия и конечный пункт железнодорожной магистрали. Прекратились шутки и веселые разговоры. Проехав много дней с пассажирами, которые «стали, что родня…», мы благодушно со всеми расстались и, по всей вероятности, никогда больше не встретимся.
Когда поезд остановился, я почувствовала биение своего сердца: мне так не хотелось выходить из вагона, но через несколько минут пришлось-таки спуститься со ступенек на платформу.
Было раннее утро. Оставив вещи в камере хранения, мы решили в течение двух часов посмотреть город, прогуляться, поразмяться, чтобы убить время, и прийти на вокзал как раз перед самой посадкой в поезд, который повезет нас до станции Угольная.
И вот мы в г. Владивостоке. Город нам понравился, он очень своеобразный, расположен амфитеатром на сопках южной оконечности полуострова Муравьева-Амурского, вокруг бухты Золотой Рог. Набережная залита солнцем.
С Угольной мы направились в порт Приморского края - Находку. Порт расположен в бухте Находка залива Америка у северо-западного берега Японского моря. Один из крупных транспортных и рыбопромышленных центров Дальнего Востока.
В Находке мы разместились в большом и мрачном бараке, где предстояло прожить некоторое время. Парохода еще не было. Вдруг через несколько дней нам говорят, что парохода долго не будет, отправим вас в Хабаровск, откуда самолетом в Магадан. Но в Хабаровске выяснилось, что самолеты поставлены на прикол, и мы пустились в обратный путь, в Находку.
Трудными были дни ожидания парохода. Правда, я уже не помню, сколько времени прожили мы на берегу Японского моря. Достаточно долго бродили по берегу и дышали полной грудью, словно впитывая ширь горизонта и свежесть морского воздуха. А парохода не видно.
Дневника я не вела, надеялась запомнить все, но теперь поняла, что совсем забыла многое, что тогда бередило душу. Видно память тоже залечивает свои раны.
Шел август. Питание и условия - тяжелые, сколько еще ждать – неизвестно, и мы приуныли. Часто охватывала тоска по родным местам и, вопреки разумным доводам, властно тянуло домой, к прежнему уюту.
Странные бывают вещи. Где сейчас наш дом? Там, куда тянет, его нет, и будет он теперь, по-видимому, в каком-то другом месте, и воспоминания иногда долго не дают покоя и мешают уснуть.
Однако надо было находить силы, стряхнуть усталость и навязчивые мысли: как уберечься и не заболеть. С нами наш малыш. Надо пережить этот период.
Как мне странно писать эти строки, может быть и глупо. Но раз решила, так напишу. Случай этот покажется ничтожным, но он произвел на меня тогда потрясающее впечатление, и не предашь забвению этот эпизод жизни, поэтому и сочла своим долгом рассказать тебе о нем.
Однажды, незадолго до прихода парохода, у Тимы, несмотря на внешний бодрый вид, было плохое настроение, а на вопрос: Что с тобой? - он, как всегда, отвечал: «Ничего, с чего ты взяла?»
И тут случилось то, чего мы так боялись. Оберегали сынульку от болезни – и уберегли, а вот Тима заболел. Как-то мы с Толюшкой бродили и ждали Тиму из туалета на улице. Что-то мне было не по себе, я насторожилась: почему он так долго не выходит. Прошло несколько минут мучительного ожидания. И вдруг мы услышали болезненный стон, сердце у меня забилось, и я бросилась к нему, оставив малыша стоять невдалеке. Раскрыв дверь, я несколько секунд смотрела на него, боясь или, может быть, не зная своих действий. Тима с расширенными глазами и дрожащими от волнения руками, вцепился в косяк доски и медленно приседал и вот-вот должен был упасть. Он даже не мог позвать на помощь, так как от боли онемел.
Я подхватила его, желая облегчить ему невыносимую физическую боль и судорожно сжимала его за талию, он сделал движение вперед, но ноги у него подкосились, и я почувствовала, как его тяжелое тело обвисло, и моя попытка поднять его была напрасна, я не в силах была его вывести на свежий воздух и сама почувствовала слабость в коленях, едва не опустилась на землю. Это была одна из тех минут, когда сердце останавливается и кровь застывает в жилах – я только и смогла, что громко позвать на помощь. Кто-то подбежал и прошептал:
- Господи, как ужасно.
Мы подхватили Тиму и осторожно повели на дорогу, ведущую к бараку.
Толюшка стоял испуганный, полуоткрыв ротик и, чуть не плача, стал цепляться за меня. «Боже, не сон ли это?»
- Сыночек, миленький мой, не плачь, иди тихонько и не упади.
А сама дрожащими руками медленно и осторожно вела Тиму в барак, который еле шел, обхватив меня за шею. Положив его на кровать, я открыла окно, чтобы вышел барачный табачный дым, и завесила наш уголок простыней, чтобы любопытные не мешали ему спокойно лежать. А лежал он неподвижно со страшным застывшим взглядом. Единственным признаком, указывающим, что он жив, было лишь прерывистое дыхание. Временами его губы раскрывались, но ничего не говорили, только пальцами собирал и комкал простыню на груди. Кто-то дал ему таблетку от боли. Весь вечер он чувствовал себя плохо, лоб был горячим, а боль выражалась в подергивании лица. А спустя некоторое время, я увидела, что Тима уснул, дышал ровно и тихо. Лицо стало спокойным.
Всю ночь я просидела, прислонившись к стене, и, прижимая к груди Толюшку. Мы сидели притихшие, и скоро малыш уснул у меня на руках. Я же была встревожена, мысли кружились и менялись без всякой связи. Я ничего не видела и не понимала, находилась во власти страха, все путалось в голове: тревога за Тиму и что если врач узнает, что в бараке больной, могут не только нас, но и всех людей, живущих в бараке, не пустить на пароход, который вот-вот должен подойти. Врач объявит карантин. И придется ждать в течение недели, может быть и двух, пока положение не выяснится.
Прошло довольно много времени, прежде чем я снова обрела способность думать.
В ночной тишине вдруг кто-то высказал мою мысль вслух, а в ответ послышалось:
- Типун тебе на язык!
Звук голосов, раздавшись в тишине, отчасти подбодрил меня. О том, что случилось, промолчали все, так как знали и понимали, чем все это может кончиться. А мне нужно было заставить себя не думать об этом. Но как? А вдруг! Лезет в голову… Нужно будет ждать до следующего, второго парохода, а когда он будет? Мы-то ведь не видели еще ни одного парохода. Тем более надвигалась осень, а за ней придет зима. Как бы не пришлось ждать до весны. А это уже совсем страшно.
Не смыкая глаз, я прислушивалась к дыханию Тимы и боялась пошевельнуться, чтобы не побеспокоить Толюшку, сладко спавшего у меня на руках.
К рассвету я незаметно задремала. А проснувшись, не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, они занемели. Придя в себя после сна, я вдруг вспомнила обо всем пережитом накануне и от сонливости не осталось и следа, сразу посмотрела на сына и Тиму, они спали спокойно. Мне стало легче. Ночь близилась к концу. Стояла тишина, лишь время от времени ее нарушал чей-то храп.
Соседка присела на край скамейки и шепотом спросила:
- Ну, как он?
- Как будто ничего!
- Вот и хорошо, только очень уж он бледен, в лице ни кровинки.
Ночь прошла более или менее спокойно, а чуть забрезжило, Тима открыл глаза. Положив малыша на нагретое Тимой место, мы вышли с ним на улицу и побрели между бараками. Тима шел как-то неторопливо, неслышно ступая. Где-то далеко залаяла собака. Занимался день. Утро было тихое и свежее. Тима чувствовал себя лучше, но должен был вернуться, чтобы еще полежать, так как сильно ослабел. В середине дня он встал, и я увидела, как он осунулся, плечи опустились, и глубокие тени избороздили его худое лицо. Он ведь еще не совсем оправился после тяжелой болезни почек, и мы забеспокоились, как бы они снова не дали о себе знать. Диету не было возможности соблюдать.
Тима бодрился и был в благодушном настроении, много времени гулял с малышом на свежем воздухе, крепко взявшись за руки. Страх чуть-чуть поулегся. Можно было бы подробнее описать нашу поездку, но многое ускользнуло за давностью лет.
Миновал август, шел сентябрь, а парохода все не было. Люди с тревогой и надеждой поглядывали на океан, но из-за горизонта он не показывался. И вот приходилось, как говорится, сидеть у моря и ждать погоды.
Но вот, наконец, на наших лицах засияла радостная улыбка, и приближение парохода поглотило все наше внимание. К пристани медленно причаливал гигантский, красивый пароход «Ильич». Пассажиры зашевелились. Вот он долгожданный. Стоял превосходный сентябрьский день, отъезжающие по трапу поднимались на палубу. Сели и мы. Судно до отказа было заполнено, но мы не имели основания жаловаться. У нас была отдельная каюта, в ней мы были одни, имели спальные койки, и была она вполне просторной.
И вот в теплый и ясный день теплоход «Ильич» снялся с якоря, дал отходной гудок, подобрал трап и медленно стал отчаливать от берега. Все пассажиры, наверное, все до единого, и мы в том числе, стояли на борту, обращенном к причалу и, свисая через борт, наблюдали за суматохой. Настроение у всех было приподнятое. От волнения мы не могли говорить и безропотно подчинялись судьбе и только покрепче прижимали к себе малыша, который радостно с удовольствием махал ручонкой. Я как будто бы никого на берегу не оставила, а слезу с лица пришлось смахнуть. Кто думал, что будут скитания.
Теплоход стал разворачиваться, машины заработали на полный ход, и перед нами все шире открывалась панорама порта. Исчезали детали, прятались бараки, зато четче просматривалась линия берега, глядя на который не верилось, что когда-нибудь доведется побывать в этих краях. А вот довелось. И теперь надо привыкать к мысли, что за бортом теплохода – океан.
Правда, раньше я с увлечением мечтала о всякого рода путешествиях, но на этот раз думала о нем не с наслаждением, а скорее содрогнулась, как только ступила ногой на палубу теплохода.
Медленно пополз «Ильич» по морской глади. Когда вышли из бухты, ветер усилился, погода вдруг испортилась. Поворачивали на север: быстро холодало.
Мы уплывали все дальше и дальше от родного дома и постепенно оставались позади берега, и уже не было так жалко расставаться с ними: так как мы оставили на них все свои неприятности и хотелось поскорее узнать, что же ждет нас впереди, на берегу Охотского моря.
Толюшка с Тимой много времени проводили на палубе и все всматривались в океанские просторы и с большим наслаждением рассказывали обо всем, что видели. Первое время и я поднималась на палубу, хотелось увидеть пролив Лаперуза, что между островами Сахалином и Хоккайдо (Япония). И, несмотря на то, что наименьшая ширина пролива 43 км, остров Хоккайдо мы видели, правда, в тумане и далеко-далеко, так как теплоход плыл ближе к родным берегам. Запоминающаяся картина.
Пройдя пролив Лаперуза и оставив позади воды Японского моря, пароход поплыл по полузамкнутому морю Тихого океана, названного по реке Охота, Охотским. Оно отделено от Тихого океана Курильскими островами и Камчаткой.
Земля скрылась и птицы, которые долго летали над теплоходом, полетели назад к берегу, как бы испуганные необозримостью моря. Чего нельзя было сделать нам, слишком далеко мы были от родных мест и не было возможности думать о возвращении.
И вот мы в открытом море, беспредельные воды шумели вокруг нас и теперь море да небо оставались единственными предметами для наших глаз. Эти предметы были величественными, но и страшными. Меня мучила мысль, как кто-то выразился, о «влажной смерти». Эта мысль преследовала меня уже давно и только сейчас с внезапной отчетливостью сверкнула в моем сознании. Правда, я старалась гнать ее от себя, но она завладела мною надолго: я очень беспокойный человек, а теперь еще стала всего бояться, когда поняла, что и невинно можно страдать. Страх от какой-то неопределенности. Мне везде мерещилась опасность.
Толюшка тянул Тиму на палубу, чтобы не пропустить чего-нибудь интересного и любоваться бескрайностью моря. Мы с наслаждением и любопытством следили за всем вокруг и приучали себя к тому, что находили новое на палубе и в море. У меня начали рассеиваться мрачные мысли, но видела вокруг только безмерное холодное море и сколько ни оглядывалась по сторонам, в надежде что-нибудь увидеть, вокруг ничего не было.
Нельзя, конечно, оставаться безучастной, впервые видя перед собой ширь океана, бескрайние просторы и гладь зеленой воды. Нежная игра красок, света – рождали ощущение красоты и должны были настраивать на благоприятный лад, но все это время у меня были другие мысли: какие мы крошечные и беспомощные в этом просторе.
И потому благодушие длилось недолго. Унылый шум и вид бескрайнего моря, а также качка, действовали на меня неблагоприятно. Дремота, неприятное ощущение внутри, держали меня больше в постели, чем на палубе.
Уже несколько дней мы находились в открытом море, держа курс на Магадан. Погода стояла ясная, и море было спокойное. Толчки были не резкие, и мы спокойно спали в своих койках. Мне хотелось припомнить это путешествие во всех подробностях, но в памяти оно не сияло, а теплилось где-то смутными намеками. Трудно копаться в памяти.
Но вот через несколько дней пути, однажды утром, в достаточно серое и мрачное, испытали мы и величественную картину шторма. Море сильно заволновалось и мы, слегка балансируя по палубе корабля, который уже довольно сильно поднимался и опускался, поспешили в каюту, так как оставаться на палубе было опасно, сильный ветер продувал насквозь, и мы стали ежиться от холода. Началась качка, устоять на ногах было трудно.
Пароход бежал, казалось, с удвоенной скоростью. По крутой, мокрой лесенке мы спустились в каюту, и я бросилась в постель, словно она могла укрыть меня от всех бед. Лежа, мы не испытывали большой неприятности и не вставали с коек до самого утра.
На следующий день, выйдя из каюты, нас охватило крепким запахом, пахло людьми и сыростью. Ночью многих людей укачало, они стонали и непрочь были покинуть корабль, но куда уйти, когда кругом море и море. Мы поспешили на свежий воздух. На палубе нас охватили холодный ветер и водяная пыль, но море было спокойнее, чем вчера. Стало уютнее.
У Толюшки и Тимы было хорошее настроение, и это избавляло меня от множества тревог и страха, сосущего под ложечкой. Эти два существа я люблю больше всех на свете, и думала, если наше «путешествие» кончится благополучно, я, наверное, и вправду…
Однажды утром, по мере продвижения на север, все более тускнели в глазах мелочи путешествия, мы увидели, что корабль плывет по слегка подернутой льдом воде. Подул сильный холодный ветер и принес темные тучи. И вдруг, чего мы никак не ожидали, пошел снег. Мы залюбовались им, но мгновенно настроение испортилось, тучи идут-то со стороны Магадана. Значит и там идет снег. Так рано? И на душе стало грустно. Снег продолжал идти, но падал уже не крупинками, а мягкими хлопьями и сквозь него ничего кругом не было видно. Через некоторое время неожиданно снег прекратился, пелена тумана расползлась, и море до самого небосклона стало доступно глазу, море очистилось, лед остался позади и пароход плыл по темной морской воде. Погода значительно улучшилась. Ветер стих и наш «Ильич» приближался к месту назначения.
Кругом вода и вода. Потом я поняла, что нет для успокоения лучшего лекарства, как слушать лепет волны за бортом. Я, покрасневшими от ветра глазами, всматривалась в затянутый дымкой горизонт. Но вот в сумерках мы увидели горы, вернее, сопки (горы здесь называются сопками), которые образовали как бы «каменные ворота» и через них поздно вечером теплоход вошел в бухту Нагаево. Скоро причалили к порту, разместившемуся у скалистых берегов бухты. И хотя был сентябрь, порт и сопки были в снегу и дул сильный ветер, но это нас уже не удивило.
Огней города Магадана не было видно. Как нам сказали, он находится по ту сторону сопки, а со стороны бухты на сопке расположен поселок Нагаево, но из-за слабого освещения его нельзя было рассмотреть. Яркие огни горели только в морском порту. Мысль о том, что где-то здесь, в этой глуши обретаются человеческие существа, взволновала нас и успокаивала.
Сама природа дала городу безопасное место. Что это за город? Каков он? Раньше, думая и говоря о Магадане, как о далеком и суровом городе, о котором узнали всего несколько месяцев назад, и то - из книг, мы пугались. Но постепенно сами себя успокоили. Дорога к нему уже есть, люди пришли и протоптали, а теперь вот и на пароходе привозят. Чего же мы боимся? Тешили себя надеждой и с трепетом ждали встречи с ним.
14 сентября пароход остановился. Мы вышли на верхнюю палубу и медленно пошли к трапу. Быстро спустились по ступенькам трапа и неуверенной и качающейся походкой направились к ожидающим нас машинам. Ветер в порту утих, и вода едва-едва колебалась. Правда, нас не встречали друзья. Встретили незнакомые люди, но с улыбкой и дружелюбными приветствиями. И казавшаяся затерянность в безбрежном океане – прошла. Мы увидели просторный порт, было шумно. Море как будто не шумело, шумели люди, и было светло, хотя последний луч солнца уже давно погас за сопками.
Вот мы и прикоснулись к магаданской земле и, со свершившимся фактом, рано или поздно миришься. Мы перешли из одного мира в другой, в знакомство с новой, совершенно неведомой действительностью. Всех нас погрузили в машины и повезли к месту ночлега. Вот машины проехали ворота порта и через несколько минут они уже катили вдоль неизвестного нам поселка. На редких столбах тускло горели фонари, и свет от них падал на лица людей, делая их желтыми и уставшими. Остановились машины у деревянных бараков на окраине города. В бараке, где нам дали место, гудели голоса, люди теснились на нарах и жались по углам. В воздухе стоял махорочный дым и водочный перегар, были слышны «словечки». Несмотря на холодную погоду, двери часто были распахнуты настежь.
Длинный барак, помню, вмещал много нар, расставленных по-над стенами и в два ряда посередине. Без электрического света даже днем было бы в нем темно. Увидев все это, наши лица, наверное, приняли выражения беспредельного ужаса. Казалось, что мы перестали быть людьми. Незавидное было положение. Но теперь, когда наша связь с прошлым оборвалась совсем, несмотря на такие условия, мы должны продолжать жить в новой обстановке.
Оглядываясь во все стороны, мы приметили свободные нижние нары и расположились на них. Тима и малыш сидели притихшие, и у меня что-то подступило к горлу и мешало говорить. Но вот мы стали привыкать к шуму и, немного поуспокоившись, стали устраиваться поудобнее, хотелось скорее лечь отдохнуть, мы так устали и очень хотелось спать.
В бараке многие уже спали, а кто-то еще сидел, большей частью на нижних полках. Изредка кто-нибудь вдруг громко вздыхал. Шум то нарастал, то стихал, но потом начинался снова.
Наконец, мы улеглись и, прижавшись друг к другу, пытались как можно поудобнее провести остаток ночи. Надо уснуть. Мы думали, что некоторое время это будет трудно сделать, так как мешали шум, разговоры и хлопанье дверью, но мы усталые с дороги не успели как следует согреться, сразу заснули. Однако, несмотря на ужасную усталость, сон был неспокойным, отрывистым и тревожным. Мучило многолюдье, было тяжело дышать от недостатка свежего воздуха. Но только я заснула по-настоящему, как среди ночи сон ушел от какого-то внутреннего стука, словно меня толкнули в бок. Я вздрогнула и сразу села. Но когда пришла в себя, поняла, что это было во сне. В бараке более или менее было спокойно, вокруг нас все спали. Но я больше уже не заснула и стала разглядывать барак. Голова была тяжелая, и думалось: ни одной минуты человек не имеет полного покоя: всегда и во всем что-то, да кроется.
Прислушивалась к дыханию малыша и Тимы. Они спали и ничего не слышали. «Слава богу, они спят!» - Тиме ведь рано утром идти оформляться на работу. Но ко мне безмятежный сон не шел. Хотелось выйти на улицу, чтобы глотнуть воздуха, и при свете Луны постараться разглядеть в темноте незнакомый город. А есть ли сейчас Луна? Но выйти было страшновато. В бараке было неспокойно.
Мне было ужасно досадно, что я не могу уснуть, продолжает мучить неизвестность, но не единой слезы сожаления я не пролила на земле нового города. «Надо только не захиреть и не покрыться плесенью от недостатка тепла среди суровой северной природы».
Отдохнув и подкрепившись непродолжительным сном, часов в восемь утра, Тима отправился в институт, а я с малышом решила выйти на свежий воздух и осмотреться вокруг. Когда мы вышли на улицу, то были ослеплены и сразу оттаяли: погода выдалась очень хорошей и превзошла все наши ожидания. Ярко сияло солнышко, было совсем тепло, но чувствовалось, что это не юг и где-то недалеко лежит снег. Оглянувшись вокруг, вчерашнего снега не увидели. Первый снег пролежал недолго, только немного его осталось на вершинах сопок. Была чудная осенняя погода, солнце низко висело над сопками. Мы щурились от ярких лучей и жадно вдыхали свежий магаданский воздух.
С минуту мы постояли, размышляя о том, как быть дальше, куда свернуть и решили пойти вверх по улице. Улица была чистая и оживленнее, чем мы предполагали. Оказывается, мы стояли около тысячекилометрового шоссе, которое здесь называют - знаменитая Колымская трасса, а отрезок в городе – Ленинский проспект. Эта широкая улица одним концом упиралась в невысокую сопку, а другим – в удаляющуюся между сопок трассу.
Мы остановились у края тротуара. По нему двигались оживленно болтающие и спешившие на работу люди, мчались автомобили, и гудки их висели в воздухе. Мы повеселели. С первых минут, увидев Магадан, у меня было странное чувство: что все это уже было когда-то. Мы прошлись немного возле зданий, но, ни они, ни высокие лиственницы, которые виднелись по-над шоссе, хотя видела я их впервые, не удивили меня, а ступая по деревянным тротуарам, мне казалось, что я уже ходила по ним, точно все это я уже видела во сне или в своей предшествующей жизни. Как тут не поверить в переселение душ. Правда? … Все иллюстрации из энциклопедии, которую мы жадно много раз рассматривали, глубоко и четко запали в мою душу.
Итак, первое знакомство с городом состоялось. Магадан – город молодой, без старины, пока без уюта, тесен, но не безобразен.
Кругом лиственница с мягкими и яркими иголками. Елка – не елка, сосна – не сосна, иголки – не иголки. Лиственница, одним словом.
Кто-то рассказывал, что город поднят из вечной мерзлоты и начался он с одной землянки. В свое время она находилась вблизи берега бухты Нагаево, «повернувшись спиной» к морю. Потом появился временный деревянный город, который первые магаданцы называли «городище неандертальской архитектуры». Как на дрожжах поднимались поселки – Ягодное, Сусуман, Сеймчан, впоследствии - крупные горнодобывающие районы.
Когда мы приехали, в городе еще было много деревянных домов. Первым кирпичным зданием, якобы, было здание телеграфа. Вот недалеко от этого здания мы и гуляли с малышом в то далекое утро.
Прошло, наверное, около часа, как мы бродили по улицам, радовались прекрасному утру и новому городу, но пора было подумать и о возвращении, хотя охотно бы согласилась на предложение Толюшки продолжать осматривать город. Он тянул меня идти дальше. Но, как ни прискорбно, надо было спешить в барак.
День тянулся, как две недели. Наконец, вернулся Тима и с хорошими вестями, это было заметно, как только открылась дверь, и он появился на пороге: лицо его улыбалось, хотя на нем были выражены восторг и вместе с тем смущение.
- Ну, как твои дела? – спросила я.
- Откровенно говоря, хорошо. Встретили меня приветливо, работу предлагают интересную. Вот только не могут сейчас дать квартиру. Придется ждать!
- И жить в бараке? – с тревогой спросила я.
- Безвыходное положение, – промолвил он.
Другого он просто не мог ничего сказать. И, представив себе этот ужас, до боли прижала малыша к себе. Чем защитить себя от приступа нервной дрожи, которая охватила меня?
Да, эти условия вообразить себе нельзя. Никто не может их вообразить, кто сам не прошел через это. Я приуныла и сидела, не говоря ни слова, казалось, что мы как мухи, запутавшиеся в паутине.
Я не сознавала тогда, что обилие новых впечатлений и при быстрой смене их, незначительные эпизоды вырастают в события. И прошло несколько минут, прежде чем я пробудилась от мысли, в которую погрузилась после слов Тимы. Овладев собой и прильнув к Тиме, сказала:
- Ничего, Тимочек! Ничего! Живут же люди, и мы должны пройти через это. И как бы то ни было, будем жить и мы. Лишь бы на работе все было благополучно.
В эту мучительную пору нашей жизни я пыталась разогнать мрак, ведь человеку подобает смотреть прямо в лицо своей судьбе. Мы не можем полностью управлять жизнью, но нельзя сгибаться под ее ударами. Должен же человек во что-нибудь верить. Я не верю в случай, в совпадения, а почему-то кажется, что в моей жизни и в самом деле все предопределено.
Покорившись, другого выхода у нас не было, надо было приноравливаться к новым условиям. Мы успокоились, но к бараку, несомненно, привыкнуть не могли.
Дни шли за днями. Тима работал, а я, оставшись с малышом, оставляла всякие мысли быть недовольной помещением и условиями, принималась за житейские дела. Любовь к семье помогала мне забывать все невзгоды.
Как-то, - случилось это через несколько дней после нашего приезда, -заболел Толюшка. Среди ночи он проснулся и пожаловался на боль в животике. Утром я повела его к врачу. Он осмотрел его, в горлышке ничего не нашел, а, подавив живот, определил, что у него аппендицит, который надо немедленно удалить. Недолго думая, написала направление в больницу. В больнице был карантин, нам продлили направление на две недели, по истечении которых мы обязаны прийти снова.
К вечеру малыш говорит мне:
- Мама, животик перестал болеть.
- Вот и хорошо, что перестал. Может быть, он больше не заболит, тогда совсем будет хорошо. Правда, сыночек?
- Нет, правда, перестал, - не унимается малыш, - совсем не болит. Пойдем завтра гулять. Да?
- Если будешь здоров, обязательно пойдем. Только лежи спокойно.
На следующее утро, разогревая что-то в кастрюле, я заметила, что малыш не спит, протирает глазенки, потом вдруг вскочил с постели, чуть не ударился головкой о верхние нары и принялся ручонками давить и ощупывать свой живот, по-видимому, убеждаясь, что он не болит и с радостным выражением на лице громко сказал мне:
- Мама, смотри, не болит, - и опять принялся давить ручонками живот.
- Ну и прекрасно, молодец!
Чудесное и забавное получилось зрелище.
Итак, шли дни, а мы все еще живем в бараке. А барак с утра до ночи, набитый своими обитателями и развешенным для просушки бельем, был полон запахов и шума. И, находясь все время на людях, становишься каким-то рассеянным, поглощенным своими мыслями, часто погружаешься в задумчивость, а в ушах стоит вечный гул, как, например, тот, что таится в глубине большой морской раковины. А если кто обращался ко мне, то слова доходили до меня медленно, точно их произносили шепотом. Даже на вопросы малыша порой не могла сразу найти ответ. Иногда охватывало желание укрыться с головой чем-нибудь непроницаемым и спрятаться под ним от посторонних взоров. Жизнь оказалась прозаичнее и запутаннее.
…Главное наше развлечение заключалось в частых прогулках недалеко от барака.
Неделю спустя, вернувшись с работы, Тима рассказал нам, что в институте встретил сотрудницу, которая в недавнем прошлом работала у него в лаборатории в Донецке, а сейчас работает в том же институте, где и он. Приехала она в Магадан на несколько месяцев раньше нас. Разговорившись, и узнав в каких мы условиях, она предложила Тиме, пока мы не получим квартиру, пожить вместе с ней в ее квартире.
Как быть? Правда, неистово хотелось уйти из барака и в то же время не желали стеснять женщину: нас-то ведь трое.
Но на следующий день в назначенное время мы все-таки отправились к знакомой.
Комната произвела на нас потрясающее впечатление: она была очень маленькой, не более 5-6 кв. метров. Каким образом разместиться в ней? Вот тут мы и решили отказаться от искреннего предложения Елизаветы Михайловны, но она уговорила нас, что лучше все-таки жить в этой комнате всем вместе, чем в бараке.
Кончилось тем, что мы согласились. И вот мы живем почти рядом с институтом. Первое время было трудновато, особенно ночью – смущала теснота. Но со временем привыкли, а днем, когда мы с малышом оставались одни, то не ощущали недостатка в свободном месте.
К нам вернулась энергия, и мы питали доверие к жизни, а это было лучшим лекарством. Понемногу привыкали к новой жизни. Ко всему привыкают люди, привыкнем и мы. Надо только ждать. Правда, мы давно живем ожиданием!
Первый снег, легкий и пушистый вызвал у нас восторг и недоумение. Наверное, он продержится не больше одного-двух дней, ведь ему еще, по нашим представлениям, не время. Но мы ошиблись в предсказаниях. Снег лег в конце сентября и укутал землю надолго.
Осень прошла. Начиналась наша первая магаданская зима. Днем обычно бывает тепло, морозец небольшой, он только бодрит, да пощипывает за щеки и нос. Магаданцы всю зиму ходят в ботинках, а мы думали, что они все поголовно будут в валенках.
Однажды утром я сидела за столом, на котором была еще не убрана посуда, и что-то искала в сумке, а малыш сидел в сторонке на кровати и пытался одеться сам. Смотрю, надевает чулочки, потом лифчик, незаметно посмотрел на меня, хотел что-то сказать, но промолчал. Слез с кровати и притих: поднимает ручонки и старается застегнуть две пуговицы на спине, но никак не может дотянуться до застежки. Вдруг садиться на корточки, опускает голову и хмурится, а я, как бы не видя его затруднений, спрашиваю:
- Что случилось, сыночек, почему ты присел? Вот копуша!
Он поднял только головку и с явной растерянностью говорит:
- И вовсе я не копуша. Чтобы стать короче и застегнуть пуговицы.
И он с улыбкой покосился на меня и присел опять.
Я не помогаю, занимаюсь своим делом, и из-под опущенных век, слежу за ним.
Он увлекся своим делом, пыхтит, но пуговицы все равно не застегивались, и, поднявшись, чуть не плача, растягивая слова, говорит:
- Не я длинный, а руки короткие!
Пришлось выручать сына.
Одевшись, мы вышли на улицу. Утро было холодное. На всем лежал белый пушистый снег. Не знаю почему, но магаданский снег, несмотря на то, что кругом были скверные домишки, мне очень нравился. Он мне казался самым чистым, чистым, хотя и прозаическим, но таким свежим и искристым, какого мне еще не приходилось видеть.
Мы побывали с Толюшкой в магазине, прогулялись по городу, обогнули несколько зданий и медленно пошли домой. В комнату идти не хотелось, и мы завернули на рынок, который был в десяти метрах от крыльца нашего дома. Осторожно перешагнув доску внизу калитки, пошли к прилавкам. Осмотревшись вокруг, мне показалось, что я вижу что-то похожее на капусту, и мы подошли к прилавку. Да, действительно, капуста, я обрадовалась и в то же время была удивлена. Взяв кочан в руки, я ощутила, что он тугой и не мерзлый. Не успев спросить в какую она цену, вдруг почувствовала, как вокруг нас образовалась толпа, люди гомонили и чувствительно прижимали меня и малыша к прилавку. Малыш крепче сжимал меня за руку. Поспешно положив капусту на место, я стала энергично выбираться из толчеи. Когда мы оттуда вынырнули и отошли в сторону, я случайно заметила, что моя сумка открыта. От неожиданности я растерялась, а когда вспомнила, что в ней лежат все наши деньги – испугалась. Вдруг их там уже нет и дрожащими руками стала рыться в сумке, искать деньги. Но они оказались на месте. По-видимому, своими резкими движениями мы помешали кому-то совершить гнусный поступок.
Пришла в себя. Любопытство заставило меня оглянуться на арену действий, но возле прилавка уже никого не было. Где же они? Создалось впечатление, что «толпа», - скорее всего, человека три-четыре, - окружила нас для того, чтобы создать впечатление давки и в ней проверить, что лежит в меня в сумке. Не видя никого возле прилавка, я уже плохо отдавала себе отчет о случившемся, было ли все это?! Не показалось ли мне? Но раскрытая сумка и недовольство малыша подтвердило, что это - не галлюцинации.
Выйдя из рынка, мы повернули не домой, а пошли куда попало. В голове у меня ничего не вязалось. Прошли мы с Толюшкой шагов пятьсот, как вдруг кто-то нас окликнул, мы обернулись и увидели Тиму, он догнал нас с недоумением на лице. Он шел на обеденный перерыв домой, а мы почему-то удалялись от него? Пережитое выбило меня из колеи, и я забыла и о времени и что скоро перерыв. Возвращаясь домой, я рассказала Тиме, что с нами произошло, на что он, улыбаясь, заметил:
- Да, туговато было бы нам без денег. До зарплаты еще довольно далеко.
Мне оставалось поблагодарить судьбу: она распорядилась иначе и опасность на этот раз обошла нас стороной.
Весь этот день для меня был днем полной акклиматизации…
Оставим эти воспоминания. Потом наступило затишье, просто не произошло ничего особенного. Одним словом, мало-помалу наша жизнь стала ровной и спокойной. Уже несколько дней мы живем на новом месте. Занимаемся житейскими делами: варим еду, стираем, гуляем. Иногда мы с Толюшкой забирались на кровать, устраивались поудобнее, брали книгу и читали, читали. Так хотелось уйти от будней действительности в мир «Чука и Гека» или в мир чудесных приключений в «Аленьком цветочке». Толюшка слушал внимательно и прерывал меня только словами: «Покажи поближе». Когда хотел подробнее рассмотреть иллюстрацию, хотя видел он их уже не один раз.
Так с утра до вечера длилось наше существование без Тимы и Елизаветы, но мы не знали ни минуты скуки, все время находили источники для своих занятий. Только прятаться было некуда, и малыш не мог наслаждаться мгновенным высовыванием головки из укрытия.
Время тянулось почему-то долго, и часто казалось, что оно остановилось, и у дней не было часов, так долго Тима не возвращается с работы.
Но вот как-то Тима пришел с работы в веселом настроении и сообщил нам, что на материк выехал один из сотрудников института, и ему предложили занять его комнату. Радость пронзила меня, я так соскучилась по своему углу. Правда, Тиме дальше будет ходить на работу, но это его не пугало, и мы поспешили переехать. Мы были охвачены одним-единственным желанием поскорее открыть дверь в свою комнату.
Расстались мы с Елизаветой Михайловной с благодарностью, хотя успели привыкнуть друг к другу. Но свой уголок манил.
Комната, куда мы переехали, была в бревенчатом домике, изолирована, и имела отдельный вход. С соседями мы встречались в помещении, похожем на веранду.
Когда мы открыли дверь и перешагнули порог нашего нового жилья, первое, что мне бросилось в глаза, - это слишком маленькие окна. Комната тоже была довольно тесной и совсем пустой, если не считать какой-то лавки и деревянной бочки для воды, купленной Тимой у предыдущего ее хозяина. В тот же день мы привезли из ЖКО стол, два стула, табурет, односпальную железную кровать для малышки и двуспальную сетку, без кровати. Сетку мы примостили на деревянные чурбачки, которые скрепили внизу досками, и получилась прекрасная кровать.
Стены в комнате были обиты выкрашенной масляной краской фанерой. Маленькие окна в короткие северные дни и особенно зимой давали мало света, точно окна были из мутного стекла или снаружи чем-то занавешены. В комнате была сделана перегородка из фанеры, она отделяла часть площади с печкой, образуя как бы кухню, отчего комната казалась совсем крохотной. Но все это не смущало нас, мы были рады, что после опасностей дороги и таких испытаний обрели желанное жилище и покой.
Как-то Сергей Есенин сказал: «…вся наша жизнь есть не что иное как заполнение чистого полотна рисунками». И как ни жаль было портить кусочек или кусок чистого полотна, мы все-таки принялись заполнять его своими рисунками. Мы дружны, а согласного стада и волк не берет.
В комнате пахло морозом и, казалось, что домик насквозь пропитан им. Пришлось быстрее разжигать огонь в печке, и скоро дрова с шумом потрескивали, а холодный воздух в комнате смешивался с теплым запахом горящих дров. Мы впервые в жизни услышали этот запах, запах дыма от большого количества горящих дров. Мы оторвались от старого, перешагнули из прошедших времен в настоящее. Надо жить, извлекая пользу из того, что имеешь сейчас и наслаждаться жизнью в пределах доступного.
Освоившись, мы с усердием начали приводить в порядок свое несложное хозяйство. Расставили «мебель» по местам, стремясь, по возможности, создать удобства для себя. Быстро поужинали и со спокойным сердцем, с глубоким облегчением мы легли спать, так как было довольно поздно. Кругом было тихо. И теперь, когда я пишу эти строки, мне кажется, что все это произошло лишь вчера.
На следующее утро начался новый день, он отличался от предыдущего тем, что мы ощущали радостное возбуждение и чувствовали себя, как дома. В комнату врывались коротенькие солнечные лучи, и она уже не казалась нам такой маленькой и неуютной. Даже окна перестали пугать. В печке потрескивали дрова, отсвет огня дрожал на потолке, а большой зеленый чайник время от времени шипел и попыхивал. Сердце стало биться ровнее и спокойнее. У нас появилась надежда на что-то хорошее, ради чего стоит жить.
В этот период зимние дни выдались особенно холодные. Стояла настоящая стужа. Но тепло, исходившее от печки, приятно согревало.
Печку топили дровами. Дрова покупали. И всегда заготавливали их заранее. Часто слышали стук в окно, это шофер предлагает полную машину большущих бревен. Мы их складываем под домом у стены и спим спокойно: не замерзнем. По воскресеньям вдвоем с Тимой мы пилили стволы на чурбачки, потом Тима колол их колуном на поленья, а я с малышом складывала их в коридоре перед нашей комнатой, а потом оттуда брали поленья и подбрасывали в печку.
Пилили дров много, впрок, чтобы хватило на несколько недель, на случай заносов или сильных морозов.
Переколол дров за два с лишним года Тима довольно много, ведь топили печку зимой почти целый день до поздней ночи, а летом два раза в день, утром и вечером. Хлопот было много и много сожжено дров.
Возле дома не было водопроводной чугунной колонки с хоботком, воду в бочках нам привозили к дому на лошади, и я ведрами наполняла нашу бочку водой, чтобы ее хватило до следующего привоза, дня на три.
Зима. Стоят ясные морозные дни. Снег плотно укутал землю, а бури наметали его под самые крыши и утром все выходили прокладывать во дворах и на улицах проходы, похожие на фронтовые окопы. Повсюду немало сугробов.
На улице воет и свистит ветер, а в комнате тепло. Правда, в ней было тепло только тогда, когда топилась печка, но по ночам мороз крепчал, и в комнате к утру становилось так холодно, что вода в бочке покрывалась довольно плотной корочкой льда. Спать в такой комнате хорошо. Но я, вставая с постели, первым делом принималась разводить огонь в печке. Дрова трещат и быстро разгораются, и в печке начинает гудеть. И вот, когда в комнате воздух нагревается, только тогда поднимался малыш и Тима.
Тима уходил из дома рано, до института было далековато, немало нужно было пройти пустынным местом, подняться на сопку, перевалить ее и уже потом оказаться в городе. Мы с тревогой его провожали и всегда с волнением ждали возвращения. Ведь зима и ночная темнота – лучшие спутники воображения, а воображение рисует всякие ужасы. Кроме этого до нас доносились рассказы о всяких происшествиях. И чем больше мы их слушали, тем тяжелее становилось на душе. Говорили об ограблениях, что немало совершается убийств, и что ходить вечерами довольно опасно. И когда наступал вечер, ожидания становились невыносимыми: так как были окончательно напуганы. А сколько было радости, когда услышим долгожданный стук в окно и оба спешим отбрасывать дверной крючок.
Малыш цеплялся и не отходил от Тимы, усаживался к нему на руки или они ложились в постель и вели разговоры обо всем, что произошло за день или читали, до чего малыш был большой охотник.
Помню, как-то шел снег, вьюга сильно бушевала, в трубе выл ветер, в такое время особенно приятно было чувствовать себя в тепле. Зимний день короток, особенно, если валит снег. Совсем рано все погружается во мглу, в комнате становится темно и только единственная керосиновая лампа на столе освещает ее. Как хотелось, чтобы керосиновая лампа превратилась в электрическую. Но, увы. При тусклом свете мы с Толюшкой всегда чем-то занимались и прислушивались, и как только что-то хрустнет на снегу, нам казалось, что пришел Тима. Я подошла к окну, протерла стекло, на дворе уже много снега и стало дальше видно. Но кругом было пустынно, так как уже довольно поздно. Я присела с Толюшкой на руках погреться ласковым пламенем и теплом от огромных поленьев, горящих в печке, и посматривала в темноту окна, все надеясь издалека заметить возвращение Тимы. Окно маленькое и комната тоже, и создавалось впечатление, что мы выглядываем из берлоги и смотрим, как валит снег. Сидели тихо-тихо, только огонек потрескивал, да мы изредка обменивались словами.
Лампа на столе светила слабо, ее свет не столько рассеивал темноту, сколько усугублял унылый вид комнаты. Тимы все не было, и сколько ни строила я догадок о причине задержки, ни в одной из них не нашла успокоения. Мои мысли сменялись без всякой связи, в голове ничего не остается, все проходит насквозь, мысли летели, а время шло. Не знаю, сколько времени пролетело, пока мы сидели у печки. Малышу стало скучно и, ворочаясь, он спросил меня:
- Почему папы так долго нет? Почитай мне, и он скорее придет.
Я взяла книгу и, повернувшись спиной к печке, собралась читать, но вдруг посмотрела на часы. Уже давно малышу было время спать. Уложив его в постель, я развернула книгу и, сев рядом с ним на край кровати, принялась читать «Страшную месть» Гоголя. Через некоторое время я заметила, что Толюшка ворочается, прижимается ко мне и это его волнение привело меня в себя, и я как-то сразу поняла, что читаю не то, что нужно – волнение о долгом отсутствии Тимы, подвело меня. Я запнулась на полуслове и прекратила чтение. Несколько прочитанных страниц произвели на него потрясающее впечатление, он не мог уснуть, ему чудилось что-то, он прижимался ко мне и не отпускал ни на минуту. Сидя на краю кровати, я положила свою руку ему на бочок: так он любил засыпать, чувствуя на попе мою руку. Но стоило убрать ее, как он хватает меня за руку и снова кладет себе на бочок. Скоро он успокоился и заснул. Гоголь был убран надолго.
В комнате стало тихо и уныло. Лампа горела неровно, и тени ползали по стенам. От этого тусклого освещения, мягкого и неназойливого, все вокруг кажется каким-то призрачным и потусторонним. Прислонившись к спинке кровати, я внимательно разглядывала Толюшку. Он спит спокойно. Тима в тот тревожный вечер возвратился домой очень поздно.
Итак, жизнь шла своим чередом. Каждый день приносил с собой что-нибудь новое, и мы постепенно стали привыкать к жизни на берегу Охотского моря. В этом бревенчатом домике прошли дошкольные годы нашего малыша.
В процессе игры, к четырем годам малыш выучил буквы, научился читать слоги, а по ним быстро составлять слова. В пять лет Толюшка читал небольшие рассказы и сказки, пересказывал их и приучался сочинять миниатюрные рассказы по картинкам. В этом возрасте Толюшка уже и писал и считал. Скоро самостоятельное чтение стало самым любимым его занятием. Но очень долго малыш любил, чтобы ему читали вслух. Мы читали детские рассказы и стихи, читали сказки и даже романы о разведчиках в годы Отечественной войны, которые он слушал с большим интересом. Слушая ту или иную сказку, малыш часто боролся со сном и боялся, что его вот-вот, с минуты на минуту могут уложить спать, бормотал:
- Читайте, читайте! Интересно, что там дальше?...
Можно без преувеличения сказать, что многие сказки - про бабу-ягу, Ивана-дурачка, «Аленький цветочек», «Детство Темы», «Белый пудель», «Чук и Гек», «Филиппок», «Му-Му» и многие, многие другие были прочитаны ему, большей частью папой, множество раз, а сказка «Конек-горбунок» втрое больше. И при каждом чтении, он заслушивался повествованием настолько, что забывал обо всем на свете, не пропускал ни единого слова, и нам не давал пропускать, так как всегда замечал это и только шептал:
- Читайте еще, читайте!
Мы не отказывали ему в этом, так как знали, что сказка развивает малыша, ее образы - яркие и запоминающиеся. Благодаря этому, у него воспитывалось внимание, терпение, сосредоточенность и интерес. Тренировалась память, зависящая от ежедневного упражнения, так как воспроизведение в памяти одних и тех же событий и предметов подобны ударам резца, которые запечатлеваются тем глубже, чем чаще они воспроизводятся. А это поможет ему в школе быстрее ориентироваться по аналогии предметов и событий, осевших в памяти. «Без памяти нет идей…»
Но мы оставляли что-то недосказанное, чтобы ему захотелось еще и еще раз возвратиться к тому, что он знал. Дело в том, что самые обыкновенные и ежедневные явления, хорошо внушенные ребенку, для него во стократ полезнее, чем высокие истины, плохо уложенные, и им не понятые. А. Герцен писал: «Есть истины, которые… не передаются раньше известного возраста».
Ребенок по своей природе – пытливый исследователь, ему интересно все знать и, вспоминая образы из сказок, рассказов, он спешит сравнивать со всем, увиденным наяву. Через книгу ему открывается окружающий мир, каждый день он находит в нем что-то новое. Фантастические картины сказок останутся в сознании на всю жизнь, а пересказывание развивает речь и мышление. Именно в этом возрасте интересную книгу слушают «взахлеб», самозабвенно, как потом уже не слушают никогда.
Как только малыш утомлялся от чтения, мы брали с ним тетрадь и сочиняли маленькие рассказы в несколько предложений. Потом рисовали, лепили, играли, гуляли, бродили по берегу холодного моря, особенно любили, когда на песке можно увидеть множество ракушек, обнажившихся после отлива. Мы не утомляли малыша однообразием.
Нашей идеей было учить сына в той мере, в какой он может усвоить, а не той, какой только он сам хочет. Ведь все дети хотят поменьше, чтобы больше оставалось времени на ничего-неделанье. Сынулька не ведал отдыха в прямом значении этого слова, у него, едва заканчивалась одна работа, как на смену тотчас приходила другая.
По нашим понятиям, отдых для малыша, да и для нас самих, заключался в том, что мы меняли ему род занятия и фактически он работал непрерывно. Мы не боялись нагружать его нервные клетки. Чем разнообразнее работа, тем большее количество клеток будет в нее вовлечено – меньше будет нагрузка на одни и те же клетки. Кстати, это дает легкость усвоения и освобождает от умственных нагрузок.
Так мало-помалу обучение сделается потребностью ребенка, а познание станет наслаждением.
Да и способности развиваются. Они ведь растут медленно, незаметно, но потом их развитие ускоряется. Кто-то из ученых сказал, что чем больше ребенок видит и слышит, тем больше он хочет увидеть и услышать. Но надо следить, чтобы соотношение нового к уже накопленному не утомляло.
Если нового слишком много – оно не воспринимается, так как устает внимание. А когда слишком мало – скучно. И вот мы старались выбирать нужную дозу, так как правильное соотношение ведет не просто к накоплению сведений, а формирует мозг и влияет на способность и восприятие.
Обучение грамоте тесно связано с рисованием, и пусть еще не очень красиво, но ребенок постепенно должен почувствовать жизнь в каждом рисунке. Первыми рисунками малыша были машины, которые он начал рисовать с трех лет. Мы часто открывали с ним альбом или брали лист бумаги и начинали рисовать. Рисовал он охотно. А я в то время думала о другом. Мне хотелось, чтобы позже, в школе, малыш без страха и с уверенностью сел бы за первое сочинение, предложенное учителем, и смело взялся бы за карандаш и принялся рисовать. Вспоминая свою юность, я знала, что все это пригодится ему потом в старших классах, когда нужно будет срисовать схему, карту, какой-то рисунок или предмет, для лучшего усвоения материала. И, кроме того, мы старались развивать в нем работоспособность и внимание. Хотелось, чтобы Толюшка не пропускал ни одной буквы, линии, тени или полутени. Внимание поможет запечатлеть в памяти предметы и слова, оказывающие на ребенка слабое, незаметное впечатление.
Как можно хорошо научить, если сами мы не владели этим искусством? Мы сами рисовали без художественного образования и, конечно, не могли привить сыну никаких законов, присущих живописи. Делали это все из чистой практики. Так как с маленьких шагов в детстве, а потом в юности, начинается жизненный путь. Самые ничтожные, незаметные впечатления, полученные в детстве, влекут за собой очень важные и, я бы сказала, длительные впечатления.
Далеко не каждый человек может стать художником. Для этого нужно иметь призвание, талант. Но научиться рисовать может и должен каждый ребенок. Умение рисовать поможет ему в любой профессии. Карандаш тренирует руку и придает ей уверенность и безошибочность. Умение зрительно представить свою работу, очень важно для человека. Без рисования нельзя представить чертеж машины или ее деталей. Ну, а если у него будет к этому страсть, то что ж, пусть станет художником. Не знаю почему, но мне хочется рассказать еще один небольшой эпизод, который до сих пор помню.
Однажды говорю малышу:
- Толюшка, одевайся, пойдем гулять.
Он сидел и рисовал ворону.
- Нет! – еле промолвил он и продолжал рисовать, как бы не слыша моих слов.
- Ну, пойдем, сколько же я буду ждать? Собирайся.
- Нет! – голову еще не нарисовал.
Я уже хотела было обрушиться на Толюшку, а потом решила подойти и посмотреть, что его задерживает. Смотрю на рисунок, а он смотрит на меня. И, посмотрев ему в глазки, я поняла, что нельзя мешать вдохновению. И когда смотришь сыну в глаза, то трудно сказать что-нибудь несправедливое по отношению к нему. Надо чаще смотреть детям в глаза.
Пришлось подождать, пока платок в крапинку не обвил шею птице. Кончив рисовать, он стал одеваться. Глазки сияли и улыбались.
Малыш охотно проводил время с самим собой, в своем тайном детском мирке, среди игрушек и не очень тянулся к детям. Он играл с детьми, но очень мало. Впрочем, бывая много среди детей, можно перенять у них много плохих привычек, которые так легко воспринимаются в юном возрасте, да и не только в этом возрасте, а вообще. Но от которых потом будет так трудно избавиться.
Так проходили дни, недели и месяцы.
И вот однажды ранним утром солнышко на несколько минут заглянуло в комнату и в комнате стало светлее. Малыш проснулся, и мне бросилось в глаза, что он беспокойно заворочался в постели. Я подошла к нему и спросила:
- Ты уже проснулся, сыночек?
Он молчит.
- Ты не выспался?
Но он молчит.
Я прислонилась губами к горячей головке, и почувствовала, как у височка часто-часто бьется жилочка. У него была температура. Измерила. Она оказалась высокой – 38,6. Я забеспокоилась. Вызвала врача, и он сказал:
- Ангина, придется полежать.
Ангина, опять ангина. Сколько же она будет мучить сына. Легкая простуда заставляла малыша очень часто сидеть дома. О чем я сказала врачу. Она посоветовала нам обратиться к известному в Магадане специалисту по гландам, который делает операции детям пятилетнего возраста, чего медицина вообще не допускает. И что он найдет лучшим, так и сделайте.
Мы побывали у этого врача и после долгих колебаний и советов, он согласился прооперировать Толюшку.
- Дня через три, после того, как спадет температура, и он немножко окрепнет, вы должны сделать анализ крови, и потом прийти ко мне, - предупредил нас врач.
Много дней малыш пролежал в кровати, терпеливо пил лекарство, поправлялся.
Помню, как иногда он отказывался принимать рыбий жир. Тогда мне приходилось утешать его мыслью, что мы оба болеем, и пить с ним эту неприятную вещь. Никакие другие доводы, - пусть самые разумные, – не убедят ребенка так, как чувство внутренней связи с матерью: пью я, пьет и он.
